Царский угодник. Распутин

   — Я рад, я так рад вас видеть, — Распутин с трудом поднялся на ноги, пьяно пошатнулся — стены, обитые тканью, украшенной незатейливым рисунком (ткань была новая, ещё не успела пропитаться духом разгула), поплыли перед ним куда-то вниз и в сторону, вино выплеснулось из стакана на пол, Распутин покрутил головой неверяще, но на ногах устоял, выкрикнул по-гусарски зычно: — Арон, шампанского Ольге Николаевне!

Симанович подал даме бокал шампанского, сказал ей, лоснясь вспотевшим лицом:

   — Выпейте! Григорий Ефимович будет очень рад!

Распутин потянулся к Ольге Николаевне со своим стаканом, чокнулся — он сам себе казался в этот момент неотразимым мужчиной, щёголем и умницей, но в следующий миг в нём словно бы что-то надсеклось, отказало, и Распутин, распустив мокрые губы, не сдержался, икнул, поморщился, поняв, что со стороны выглядит противно, но виду не подал, что это он икнул, оглянулся с недовольным видом, словно бы хотел спросить: кто тут позволяет себе лишнее?

   — Выпейте за меня, голубушка. Если мне будет хорошо — всей России будет хорошо, — собравшись с силами, довольно трезво произнёс он и одним глотком разделался с мадерой.

Ольга Николаевна отпила чуть, отдала бокал Симановичу.

   — Вы чего? — жарко пробормотал тот. — Выпейте, иначе Григорий Ефимович обидится.

   — Не могу. Увольте!

   — Такой повод, такой повод... — продолжал бормотать Симанович с местечковым акцентом.

   — Я всё понимаю, но пить не могу — у меня пропал муж.

   — Как так?

   — Очень просто. На фронте.

   — Откуда знаете, что пропал?

   — От него перестали приходить письма.

   — Не пропадёт. Это по части Григория Ефимовича. Он всё сделает, чтобы ваш муж не пропал. Найдётся он, не горюйте.

Распутин хоть и пьяный был, но разговор засек, хмыкнул: если бы эта дамочка не кочевряжилась, не противилась ему, молодцеватый поручик, перетянутый ремнями, — муж «ейный», не только бы не пропал, он бы уже пару раз побывал дома. И орденок на грудь получил, Георгиевский крестик... К тем орденам, что у него есть.

Ольга Николаевна приблизилась к Распутину.

   — Григорий Ефимович, вы ведь моего мужа знаете, — она прижала к глазам платок.

   — Видел его, — враз сделавшись хмурым, подтвердил Распутин.

   — Помогите ему, он исчез на фронте... Возможно, немцы выкрали.

   — Надо покумекать, — Распутин поскрёб пальцами бороду. Это он выдернул Батищева из штаба Ставки, подмазал ему сапоги салом и отправил на время в одну из воюющих дивизий.

Дивизия та попала в неприятность: немцы выставили перед собой клещи и зацепили ими дивизию. Собственно, дивизия та уже и не была дивизией — обычная рота, по нашим понятиям, слабо вооружённая, голодная, плохо одетая, собранная из невоенного люда, из мужиков-крестьян Саратовской, Воронежской, Архангельской и Вологодской губерний, немцы оказались и собраннее, и сильнее, и сытнее на том участке фронта и мигом расправились с обовшивевшими грязными мужиками, питающимися травой и кониной, пьющими воду из луж.

   — Я покумекаю, — пообещал Ольге Николаевне Распутин, жадно оглядел её, — а ты, голубка, всё хорошеешь и хорошеешь. — «Старец» пьяно покачнулся, оглянулся на шум, раздававшийся в прихожей, закричал радостно, торжествующе: — Ах, мои любимые!

Приехали цыгане. Шумные, белозубые, с вороватыми глазами, с тремя гитарами и бубенцами, мужики — в шёлковых рубахах и штанах, перепоясанные витыми шнурами, женщины в вольных пёстрых платьях, с ними в квартиру словно бы ветер ворвался: зазвучали свежие голоса, гитарист Иона подпрыгнул чуть ли не до потолка, мягко приземлился и рванул пальцами струны гитары:

   — Чавелла!

От цыганского гиканья, от свежих голосов и громкой песни окна распутинской квартиры задрожали.

   — Ох, мои милые! — умилённо вскричал Распутин, движения у него обрели чёткость, уверенность, пьяная косолапость пропала, он чёртом ввинтился в круг цыган, подхватил белозубую красотку с монистами, бряцающими у неё на точёной шее, закружился с ней в лихом хороводе, цыгане задвигались вокруг них, одни устремились в одну сторону, другие в другую, встречную, от пляски загудел весь дом, стены его завстряхивало. — Йй-э-эх!

   — Чавелла! — снова резко вскричал Иона, и цыгане завели песню — звонкую, способную поднять мёртвого из могилы.

Ольга Николаевна почувствовала себя на этом веселье чужой — собственно, быть своей она тут никак не могла. Тот Распутин, которого они с Георгием встретили в отделе старых вин, — это был один Распутин, нынешний Распутин, которого она видела сейчас, — другой. Ольга Николаевна обхватила себя руками, словно ей сделалось зябко, начала тихо, боясь, что её заметит Распутин, продвигаться к двери.

А Распутин, вскидывая над головой руки, самозабвенно, не видя ничего вокруг, плясал, гикал, присаживаясь в пляске, вскакивал, топал одной ногой, подлаживаясь под гитарное бреньканье, и кричал вслед за цыганом Ионой:

   — Чавелла!

Ольга Николаевна уже находилась у вешалки и снимала с крюка свою шубу, когда к ней подскочил филёр Секридов, вопросительно сощурил свои крохотные глаза — их и без того едва было видно, а сейчас, когда он стиснул их в два маленьких неприметных сжима, стало не видно совсем, словно бы это был человек без глаз, спросил без выражения в голосе:

   — Это что же, вы решили нас покинуть?

   — Пора.

   — Хозяин здорово обидится. — Щёлки глаз у Секридова дрогнули, перемещаясь на плотный цыганский круг, где ужом вертелся раскрасневшийся, с растрёпанной бородой Распутин.

   — Не должен. Побыла — и хватит! Передайте ему наилучшие мои пожелания.

   — Может, задержитесь ещё немного? Не то ведь Распутин меня снова погонит за вами.

   — Дома меня не будет, я направляюсь к матери, а её адреса он не знает.

   — А если я вас задержу?

   — Как? Силой? — удивилась Ольга Николаевна и, когда Секридов сделал к ней два решительных шага, коротко и неприметно выкинула перед собой одну руку, потом другую, и Секридов охнул, согнулся, зашипел от боли, стараясь захватить побелевшими губами немного воздуха.

   — Разве так можно, дамочка? — обескураженно прошептал он.

   — Не надо меня задерживать, и всё будет в порядке.

   — Я вас понял, — Секридов наконец справился с болью, наладил в себе дыхание, покладисто раскупорил щёлки глаз: всё, он уже вошёл в положение Ольги Николаевны, да и испачкаться грязью в распутинской квартире ничего не стоит, людская молва потом будет преследовать долго. — Сейчас я вам открою дверь.

   — Вот и хорошо, — произнесла Ольга Николаевна.

Старший филёр тихо выпустил её из дома, а через десять минут Распутин, устав от пляски, тяжело дыша, плюхнулся на лавку в прихожей, откинулся назад и пробежал глазами по собравшимся. Пальцем поманил к себе Секридова.

   — Слушай, филёр, а где женщина, которую ты привёз с собой?

   — Отбыла, Григорий Ефимович, — филёр смиренно опустил голову на грудь.

   — Пошто не задержал?

   — Нельзя было, Григорий Ефимович. Очень уж сурьёзная дамочка. Держать её силой — конфуз мог бы получиться на всю российскую столицу. А это, как я полагаю, нам ни к чему. Да и мать у неё не в порядке. Хворает. К матери поехала.

   — Ох, кочевряжится, ох, кочевряжится, — недовольно покрутил головой Распутин.

   — Женщина! — многозначительно произнёс Секридов. — У красивых женщин всегда так было заведено. Это от рождения.

   — Жаль, я не предупредил тебя, филёр, что бабу эту нельзя отпускать.

   — Я бы её, конечно, попытался задержать, Григорий Ефимович, будь ваш приказ, но вряд ли бы она осталась. Да и на цыган вы запали. А это обидно — всё внимание только цыганам.

   — Как хочу, так и веселюсь, филёр.

   — Оно верно, только женщинам обидно, когда им мало уделяют внимания.

   — Ладно, пока она не расстелется передо мной, как на бумаге, я для спасения её мужа пальцем о палец не ударю. Пусть погибает мужик.