My December (СИ)

Тепла. Она хотела тепла.

— Это правда?

Требовательный тембр, почти ругательный.

За что?

Да непонятно. Просто Драко хотелось поскорее узнать, являлось ли то признание действительным?

По правде говоря, сотня девушек признавалась в симпатии к нему, теша самолюбие парня. И он, окинув их улыбкой, продолжал идти вперед, расправив плечи. А те провожали его влюбленным взглядом, радуясь тому, что он подарил им свой взор.

Дуры. Они все были дурами. Но не она, не для него.

— Это правда?

Порывисто, покрывая ее кожу мурашками.

Достало. Как же ее все это достало, надоело!

— Да, Малфой! — прошипев, отвечает она. — Еще одна дурочка любит Драко.

Замолкает. И, кажется, что читает все его мысли. Слышит каждый вздох и нервное дыхание.

Он не ответит ей взаимностью, нечего и ждать.

— А что насчет тебя?

Знает, что не скажет хорошего слова, однако хочет поставить в неудобное положение. Ну же, Малфой, чего ждешь? Давай, скажи, что терпеть не можешь девушку, которая призналась тебе в своих чувствах!

— Не знаю.

Дыхание перехватывает. Железный обруч вдруг с силой охватывает горло и не дает тому вдохнуть хоть глоток воздуха.

Не знает. Не знает, черт возьми.

Поворачивается на другой бок, лишь бы только не видеть его лицо, спокойное и слегка заинтересованное происходящим.

Может, он и знал ответ, но не мог самому себе в этом признаться. Да и не следовало делать это.

…тебя не поймут, Драко.

…ты не должен любить грязнокровок.

…презирать магглорожденных — дело аристократов.

И он никогда не сможет любить Грейнджер. Потому что неправильно это. Потому что стыдно.

Ему было стыдно любить такую, как она.

Почему?

Потому что он аристократ, а она…

Потому что чертов голос отца даже сейчас проникает в его сознание, шепча там, что и как он должен делать.

Потому что он не может опозорить свою семью.

Потому что… просто не может переступить тот порог между ним и девушкой. И никогда не сможет.

— Ну, конечно, ты не знаешь! — тихим, сдавленным голосом отвечает. Но добавляет более громко: — Самооценка повышена от того, что какая-то девочка любит тебя. Десятая за этот месяц. Поэтому… да вообще!

И нечего добавить. Только боль свербит изнутри, организовывая в ее теле огромную дыру черного размера. Такую, что хоть руку засовывай — не застрянешь.

— Заканчивай шутить, Грейнджер.

Не нравится. Это даже злит его. Он сказал то, что чувствовал, чего же еще ей нужно было? Признания? Букет цветов и слов, как он жить без нее не может?

Помечтать не вредно, вот только не произойдет подобное никогда.

— А ты не задумывался, как раздражают твои неуместные шуточки и язвы?

— Это часть меня. Которая тебе жутко не нравится. Но если бы этого не было, не было бы и такого человека, как я. И не любила бы ты меня тогда, верно?

Верно.

Громким окликом отзывается у нее в голове “верно”.

Она любит его за все. За язвы, за пронзительный взгляд, за эту пренебрежительность, за все поступки. И — О, Мерлин — как она была благодарна ему за то, что он спас ее от Страцкого. Была настолько благодарна, что не смогла бы и словами выразить это.

— Не за что тебя любить.

Поворачивается к нему лицом. И взгляд противоречит тому, что она сказала.

Есть. Есть, за что любить.

Ее рука медленно касается подушки, рисуя невидимые круги на наволочке.

Он лежит напротив нее. Совсем рядом. Так близко, ощущая, как накаливается воздух. Как неравномерно она дышит. Как тряслись ее пальцы.

Шум за окном сильными ударами отдавался в их головах, прутьями охватывая мысли. Забирая их, выкидывая куда-то. Приводя вместо них проблемы и грусть, суровую, твердящую правду.

Отец. Гермиона позабыла о нем на этот день. Не считая кошмаров и внезапных мыслях о том, как он.

Отец… Она даже не знала, как он и что. И мать не отвечала, не писала.

Почему? Почему она не отвечала дочери?

Ей стало страшно. Так сильно, что перед глазами поплыло. Что пальцы вдруг замерли, а сердце остановилось вместе с ними.

Боже…

Почему же она не отвечает? Неужели папе стало настолько плохо? Неужели даже нет времени, чтобы наскребать хотя бы два слова — “Все хорошо”.

— Мама, — на полу вдохе говорит, шепчет.

И голос дрожит, как струна. И внезапно рвется, оставляя следы от боли. Делая так, что слезы текут по щекам.

Страх. Уйди.

— Что? Что “мама”?

Внимательно смотрит, нахмурив брови.

А в голове — его мать. Его прекрасная, добрая, заботливая мать.

Нарцисса…

— Не пишет мне. Не писала с тех пор, как…

И обрывается. Надрывается, криком вырывается из груди.

— Тише… Не плачь, ответит.

А его мать? Может ли она вообще писать, говорить?

Наверное, нет. Скорее всего.

И следующий вопрос порывом срывается с губ:

— Ты же знаешь, что я должен убить тебя. Гермиона?

И не требует ответа. Просто так легче — когда страх, что мучил только тебя, мучает еще и кого-то другого. Переложить хоть немого тяжести на другого.

Так эгоистично, по-человечески.

Тяжело мне — тяжело будет и тебе.

— Мои родители… они могут убить их…

Шепчет, шевелит одними губами. Которые вдруг стали пересохшими и слишком непокорными, чтобы хоть слово произнести.

И до потери пульса страшно. Так, что мозг начинает представлять ужасные картины убиства ее родителей, их мучений.

Ужасные, нечеловеческие страдания.

— Нет, Гермиона… Они не тронут.

Быстрым движением касается ее руки, обхватывая пальцами. Поглаживает ее по плечу, смотря в карие, заставленные пеленой, глаза. И чувствует ту боль, что отражается в ее кристалликах — сильную, глубокую.

— Я не смогу убить тебя…

Хочет добавить “ты знаешь?”, но обрывается. Слова так и не слетают с губ, но девушка понимает.

— Знаю.

Маленькая надежда, в коем роде мечта, зарождается в его мыслях. Настолько детская, что самому было бы смешно в другой ситуации.

Может, стоит просто уйти? Подальше отсюда, от Хогвартса? Далеко от дома, от Лондона. Куда-нибудь в деревушку, в далекой Англии, где живут магглы. Чтобы не быть убийцей и не быть умершей. Чтобы сделать так, будто они пропали по вине школы.

Так было бы безопаснее. Для семьи, для них.

Да?..

— Давай сбежим?

— Куда?

Гермиона закрывает лицо в руках и почти тонет там.

Сбежать?

Как бы ей хотелось этого — сорваться с места скрыться как можно дальше от этой чертово школы. Спасти родителей, сказать им все, объяснить. И уехать в другую страну, к бабушке. Лишь бы только не здесь.

Но этого не будет. Точно так же, как и прощения, успокоения и спокойной жизни.

Смешок.

Всего лишь игра, отчаяние. Известно же, что они и на шаг от Хогвартса не отойдут.

Маленькие-просто-дети.

— Я не хочу, чтобы твою семью убили из-за меня.

Хрип, похожий на писк.

Не хочет, правда не хочет. Такого груза ей точно не удержать. Но своя семья дороже. Если она умрет — ее мать не переживет. Гермиона не знает, что с отцом, в каком он состоянии, и как держится мама. А если еще и ребенок погибнет…

Господи…

— Их не убьют из-за тебя.

Мягко отвечает он. И даже сейчас холод сочиться между строк, заставляя задуматься в достоверности сказанного. Хотя как можно быть уверенным в том, в чем сам еще не смыслишь?

Это было гаданием на кофейной гуще. Ничего больше.

— Убьют, я знаю.

— Нет.

Закрывает глаза, прикусив губу.

Ей не нужны эти успокаивающие нотки, лживые фразы.

Убьют, черт возьми! А Драко оставят, чтобы тот отплачивая за все долги родителей. Долгой, кошмарной жизнью.

А девушку… А что девушку? Скорее всего, опять-таки, на глазах у младшего Малфоя, наставят палочку и скажут верные, добрые слова: “Авада Кедавра!”.

— Мне так страшно.

Становится плохо даже от самого слова “страх”, которое отдается болью в груди. Опущенными плечами. Долгим, печальным взглядом и тонкой линией губ.