Выученные уроки (СИ)

Я смотрю с чем-то похожим на легкий ужас, как ее глаза отрываются от собеседника и смотрят на папу. На ее лице появляется что-то вроде усмешки то ли вызывающей, то ли торжествующей. А может и то, и другое, не знаю. Его глаза немного темнеют, когда она снова перебрасывает волосы и возвращается к своей веселой беседе.

И мне уже не очень хочется изображать фальшивый энтузиазм.

========== Глава 39. Скорпиус. Ад и рай ==========

Я пока не уверен, какие у меня взгляды в отношении рая, ада и всего, что между ними. Если честно, я об этом не часто думал. Но думаю, что ад наверняка похож на постоянное проживание этой недели, которую я только перенес. Потому что я никогда в жизни не чувствовал себя таким отчаявшимся. Странно, как самые лучшие дни твоей жизни могут быть одновременно самыми худшими. Странный феномен природы, что самые лучшие происшествия влекут за собой самые ужасные последствия.

У меня были большие проблемы, когда я вернулся домой от Роуз. Этого следовало ожидать, думаю, учитывая, что я ушел без предупреждения и отсутствовал почти два дня. Это все еще странно, потому что я никогда не попадал в большую беду. Я не часто делаю что-то плохое, и, если я вдруг перестаю следить за своим языком, то затыкаюсь после первого же предупреждающего взгляда. Я просто не привык попадать в дерьмо.

Я знал, что теперь я глубоко в дерьме, в ту же секунду, как вышел из камина. Тут же объявилась мать и посмотрела на меня так, будто действительно собиралась заколотить до смерти и удерживается только потому, что может вдруг сломать ноготь. Но она определенно хочет мне как следует задать, крича во все горло, что мне, черт возьми, лучше бы придумать чертовски хорошее объяснение того, где я был.

Я не придумал, конечно, поэтому сказал правду:

— Я сбежал.

— Ты сбежал? Ты сбе… — она театрально воздела руки к небу, и я задался вопросом, как быстро случается аневризма мозга. Она определенно выглядит к ней близкой.

— Я не хотел иметь дело с дедом, — объяснил я полнее.

Мать закатила глаза:

— Ну, если ты думаешь, что избежишь этого разговора, то ужасно ошибаешься.

Я знаю, что она права, но странно, меня это больше не беспокоит.

Появился отец, медленно войдя в комнату. Сначала он ничего не говорил. Он вроде как просто посмотрел на меня, только его глаза предавали спокойствие лица. Я чувствовал себя довольно неуютно, пока мы смотрели друг на друга, не желая первыми отводить глаза. Наконец, он спросил меня, где я был, и я дал тот же ответ, что и матери:

— Я сбежал.

Я понял, что ни один из них не озаботился тем, чтобы меня поискать или заявить о моей пропаже. У меня не было возможности задуматься об этом, потому что отец задал мне вопрос, который мать еще не задавала.

— И куда ты ездил?

Он уже знал ответ, я уверен. Если бы я сказал что-нибудь другое, он бы понял, что я лгу. Я не уверен, насколько ложь была бы для него сильным оскорблением, но не захотел рисковать.

Так что я ответил так уклончиво, как только смог.

— Лондон.

Его лицо оставалось все таким же спокойным. А вот глаза яростно засверкали при подтверждении его предположения:

— Уверен, тебя приняли в их доме с распростертыми объятьями, — холодно сказал он.

Он знал. Он знал с той же секунды, как только обнаружил мое исчезновение, уверен. Во мне вдруг появилось странное чувство уверенности в себе, и я как-то умудрился не дрогнуть.

— Я вернулся.

— Если ты думаешь, что это тебя от всего избавило… — мать была в ярости. — Накажи его! — резко приказала она, дико глядя на отца, который посмотрел на нее так же спокойно, как на меня.

Он снова перевел взгляд на меня, на его лице была легкая скука.

— Ты под замком.

Я никогда за почти шестнадцать лет своей жизни не был заперт. Я понимаю, как жалко это звучит, но я никогда ничего такого не делал, чтобы меня запирали. Идея сама по себе смехотворная. За что меня запирают? Это даже звучит смешно. И все же, я не знаю, откуда взялась во мне эта уверенность стоять на своем, но она была.

— За что меня наказывают? — спросил я, и мой голос был отражением его спокойствия. — За то, что я сбежал? Хорошо, тогда я заслужил, — он с любопытством приподнял брови. — Но если это из-за Роуз, то ты ничего не сможешь с этим сделать. Можешь меня запереть, если хочешь, но это ничего не изменит.

Я даже сам себя удивил. А еще я был в ужасе, потому что, хотя мама выглядела шокированной, отец казался куда опаснее.

— Ты представления не имеешь, что ты делаешь, — его голос в первый раз повысился с предыдущего зловеще-спокойного. — Я не знаю, что происходит в твоей голове, и какие иллюзии ты питаешь, но это тебе не дозволяется.

— И кто же мне это запретит? — с вызовом спросил я, с каждой секундой чувствуя себя все увереннее. — Ты?

Он с жалостью покачал головой и улыбнулся мне печальной саркастичной улыбкой:

— Я знаю, что люди думают, что они там все открытые, любящие и дружелюбные, — мне не надо было спрашивать, о каком «там» он говорит, — но я могу тебе пообещать, что они этого не потерпят. Они никогда не примут тебя.

Это был первый раз, когда мы на самом деле это обсуждали. Когда газету только доставили, он ничего не сказал, и я точно не спрашивал его, что он думает. Я с опаской смотрел на него, пока он продолжал.

— Ты заблуждаешься, Скорпиус. Девчонке нет до тебя никакого дела, она просто использует тебя, как оружие смехотворного подросткового бунта.

Его слова задели меня больше, чем я бы хотел. Я знал, почему Роуз сначала мною заинтересовалась, и мне не нужно было об этом напоминать. И все равно, он понятия не имел, о чем говорит.

— Ты ее даже не знаешь, — медленно сказал я, желая, чтобы мой голос меня не предал.

Но отец лишь снова покачал головой:

— Мне не нужно ее знать. Я знаю, откуда она. Я знаю ее идиота-отца и праведницу-всезнайку мать. Если ты хоть на секунду допускаешь, что они это потерпят, то ты полный дурак.

— Не имеет значения, что они думают, — злобно выкрикнул я. — Не имеет значения, и что ты думаешь тоже!

— Следи за своим тоном, — предупреждающе прошипела мать. Мы с отцом ее проигнорировали.

— Этой девчонке приходится соблюдать больше правил, чем ты можешь себе даже представить, — усмехнулся он. — Я не знаю, насколько вы оба с ней идеалисты, но она не станет их нарушать.

Я был без понятия, о чем он говорит, но это не имело значения. Твердо стоя на своем, я сделал глубокий вдох.

— Мне не важно, что ты думаешь.

Его глаза потемнели. В воздухе повисла долгая пауза, и, наконец, прозвучало:

— Иди в свою комнату, Скорпиус, — так же спокойно, как в начале разговора.

— Не имеет значения, — продолжал я, полностью его игнорируя. — Нравится тебе это или не нравится, но это ничего не изменит.

— Иди в свою комнату, — выдавил он так ровно, как только возможно, хотя это было больше похоже на шипение.

Я ушел. Меня больше ничего в тот момент не волновало. Я сказал все, что хотел сказать, и знал, что каждым словом только поглубже рыл себе могилу, но все равно чувствовал себя странно воодушевленным, когда поднимался по лестнице к себе в комнату. Я защищал себя и был собой горд.

Следующий день я провел, запершись в своей комнате, игнорируя родителей, как они игнорировали меня. У меня было ощущение, что мать хотела еще на меня покричать, но отец ей не позволил. Они просто оставили меня одного, как я и хотел. Я написал Роуз, чтобы сообщить, что все еще жив. Я не углублялся в детали разговора, потому что не хотел ранить ее чувства тем, что мой отец сказал о ее семье. Я просто передал ей суть и сказал, что у меня куда большие проблемы, чем я сначала думал. Мои родители не были довольны и этого не скрывали.

Она написала в ответ, что хочет, чтобы я так и прятался в ее шкафу.

Как я уже говорил, удивительно, как плохое и хорошее может переплетаться и влиять друг на друга. Я был действительно расстроен спором с отцом, но не мог в действительности обращать на это особое внимание. Не тогда, когда есть что-то лучшее, на чем можно сконцентрироваться. Тот короткий промежуток времени, что я провел в ее спальне, был самым лучшим в моей жизни. И я говорю это не потому, что я мальчишка-подросток с бушующими гормонами, хотя я такой и есть. Но все там было потрясающе: наконец целовать ее так, как я представлял, ну, не знаю, с двенадцати лет, быть с ней в ее спальне, на ее кровати, быть так близко к ней. Когда она сняла рубашку, мне хотелось изучить ее; я хотел немного — пять минут или час — просто запоминать ее. Конечно, я был слишком смущен, чтобы что-то делать, и она, кажется, была так же сконфужена, потому что мне не так уж много удалось увидеть. Я не жалуюсь, это даже больше, чем я когда-нибудь думал увидеть.