Нет вестей с небес (СИ)

Но не вырваться. Хоть накачанные мышцы, хоть ярость, хоть ненависть, а Ваас оказывался сильнее. И только двое ракьят маячили перед ней.

— Не делай этого! — прошелестел голос одного.

Смиренный, тихий. Но ведь он объявил ее врагом. Так чего же ждал? Убийца собственной жены — друг, а изгнанник — враг. Хороши воины, хороши. Добрые, великодушные, умеющие прощать.

Значит, пощады у нее просил? Пощады для себя, даже не прощения. Почему не делать? Она ведь уже изгой, она ведь уже враг. А враги убивают. Джейс поняла, как теряет все, что делало ее человеком, все, что делало ее нормальной.

Она не ведала, что сломалось, что произошло. Но что-то необратимо исчезло:

«Я же всю жизнь знала, что такое добро, знала, что такое зло. Зло. Безумие».

Но теперь этот воплощенный образ безумия преследовал ее, сводя с ума. Он преследовал ее еще с тех пор, как посадил в клетку, с тех пор, как позволил сбежать, как будто знал, что немного от нее вреда случится пиратам. А ее выживания раз за разом определенно забавляли его. Чем еще заняться в повторенной бессмысленных действий? Смотреть, как такие же слепцы надеются раз за разом на изменение результата и гибнут, сгорают, как мотыльки у безоболочной лампы. Той самой с картины Пикассо «Герника», злой лампы допросных, что сильнее живого света, неотраженного в округлившихся глазах раненной лошади. А на территории дурного черного света властвует только бесконечность, уходящая в пустоту. И ни единого ориентира.

Для Джейс понятный мир рухнул второй раз, сначала низвергся в пропасть понятный мир большой земли, а с изгнанием исчез и понятный — едва понятый — мир острова. И не проходило никакой черты между добром и злом. Ваас и Цитра… Что в них различалось? Что делало их людьми? Цитра еще смела считать себя человеком. Ваас уже не считал. И, если нет добра и зла, если все дозволено, то зачем сопротивляться воле течения? Зачем отстаивать какие-то идеалы, которых, вероятно, и нет? Зачем ждать спасения, если никто не приходил на помощь? Раз за разом бессмысленно ждать спасения. Называть себя волной, что однажды подточит острые рифы, скроет их в глубине. Только пройдут сотни веков. И слишком краток век человека для монотонного повторения одного и того же действия. Человек. Древо и волна, металл и вода. Полюса-полярности, противоречия-ярости. А здесь сожженное древо и отравленная вода…

Цепкие пальцы, подобные ядовитым лианам, сдавливали запястья, а девушка держала револьвер уже почти без принуждения. Проводя языком по окровавленным своим зубам, рассматривала тех, кто бил ее ногами.

Она подозревала, что пираты, скорее всего, снова попытаются убить ее и, вероятно, им это даже удастся. Но никакой солидарности с ракьят или жалости к ним Джейс не испытала. Пальцы уже совершенно привычно нащупали спусковой крючок. Ваас, как ни странно, молчал, точно давал время осознать ей переворот, случившийся в душе, вернее, не переворот, а разрушение.

Вершина башни оказалась на самом дне, испещренном обломками плит. Без выбора смерти не мил гранит. И «на дне мирового колодца» даже проклинать себя не за что. Сброшенный с башни летит без крыльев дольше упавшего по воле своей, глядит в небо, не в бездну, но разбивается о скалы одинаково, но все ж немало от Икара в таком падении на сотни лет. И окровавленные крылья восковыми оказались. Достаточно обжечь…

Два хлопка. Раз выстрел. Два выстрел. Отдача от револьвера практически не ощущалась, ведь его держали четыре руки. Все закончилось быстро, слишком быстро. Два прострелянных возле сердца тела. Темные багровые круги на бедняцкой одежде. Искривленные смуглые лица. Конец скоротечен и понятен.

Она их убила. Хладнокровно и быстро, не закрывая глаз. Убила того, кого защищала когда-то. Слишком давно. Тогда она еще являлась человеком. Убила того, с кем штурмовали аванпост. Убила того, кто обвинял теперь ее во всех своих неудачах. А легко же выбрать «чудовище» и травить его, и давить…

Но она убила своих. Союзников.

Это чувство словами не описать. И только в душе стало совсем пусто.

«Вы обманули меня… Все, кто нас предают, все, кто обманывают… Ты был прав. Я тоже вижу теперь это везде, безумие. Как мерзко нас предали. Ну, вот! Вот! Предали, обманули, изверги».

Обмерло сознание, под полет воронов выронив судьбы легкую нить предначертанного, запрещенного, разграниченного.

— А… Союзники… — глухо и рассеяно пробормотала она, но волна за волной накрывал ее бешеный смех. — Как это было легко. А-ха-ха-ха-а-а-а! Как это легко! ***! Это же невероятно легко, — она забилась в истерике, задыхаясь от этого смеха. — ***! Я чудовище? Да? Не человек! Я, , чудовище?! Пошли вы! Пошли вы все на!

Она впервые так мерзко и долго ругалась бранными словами, но других не теснилось в изъеденной болью душе, утопающей в полном бессилии и тщетности: ее слова столь малозначительны, что никто их не услышит, не желает услышать. И голос просил выхода, и исходил бранью, точно голос Вааса. Главарь… Все из-за него. Оказалось, не все.

Последний ее не отпускал и ухмылялся, только встряхнул так, что пришлось успокоиться, обвиснув безвольной марионеткой, сотрясаемой ознобом, а то показалось: так душу и вытрясет. И все он ухмылялся, точно доказал себе еще какой-то страшный и необратимый пункт собственной теории хаоса.

Вокруг была пустота. Никого вокруг. Никого не жаль, в душе ничего, только руки холодели. И хотелось смеяться и плакать одновременно. Она знала, что сходит с ума, что это конец всего, вернее, какое-то непонятное уродливое продолжение после конца. И ничем не искупить это чувство.

— Ты сделал выбор, Хромоножка, ты сделал выбор, ***! — говорил Ваас над ухом, точно обжигая ушную раковину не дыханием, но словами. Мерзкими снами, искореженными головами.

— Нет… Я просто убил их, — стала внезапно спокойной и холоднокровной она, замирая с опущенной головой, пожимая нервно плечами. — Просто убил.

— Ок, просто убил, — скалился, точно варан, главарь рядами белых крепких зубов. — Просто убивать тоже выбор. Это нормально, брат, это нормальное безумие. Главное, что результат не меняется и не должен меняться. Тот ***к был прав, как же он был прав — ничего не меняется… — но снова обрывал поток своих мыслей. — О’кей, о’кей, все нормально, нормально… Так что там с татау? А?

— Откуда мне знать, не просил я их, — бросила Джейс, не пытаясь уже даже вырываться.

Бежать? Куда бежать? Она решила объявить войну Ваасу. Когда-то давно, еще там, на вершине башни. Но все не могла его найти, все пряталась за громкими призывами о твердости духа. Вот и враг, ближе некуда. Воюй! А нечем. Револьвер уже забрали, удар головой не сумела бы осуществить, да и не имело смысла.

— Цитра, значит, навязала? Цитра?! Как тебе она? Горячая ***, да? — перемежая речь с лающими смешками, продолжал главарь.

— Сволочь она! — невольно сорвалось с губ, точно вся боль выплеснулась.

Это ведь все из-за жрицы, все из-за Цитры. Частично все. Что-то из-за Вааса. Но кто был сначала тьмой? Цитра? Ваас? Вот еще маячило какое-то имя Хойт… Но те двое хотя бы являлись врагами. Вааса все считали предателем. И чуть ли не смех навзрыд разбирал: оказывается, Джейс тоже стала предателем теперь.

Ваас ухмыльнулся, довольно склонив голову набок, глянув искоса. Брови его на миг удовлетворенно приподнялись, подернув мимическими складками высокий смуглый лоб. Видимо, слышать такое определение Цитры ему нравилось. А Джейс было все равно, что и кому говорить. Пусть даже кровному врагу. Складывалось ощущение, что он слышит ее лучше, чем жрица. Но он оставался врагом. Впрочем, Цитра теперь тоже стала врагом, как и все ракьят. Или не все? Или напоролась на таких? Изгой и предатель… Сжечь ведьму, убить самозванку.

— Это была она?.. Это было из-за нее? Все из-за нее? — подняла Джейс глаза, сурово и вопросительно посмотрела на него, обернувшись, насколько позволяли сдавленные в тиски сильных рук запястья. Она желала узнать ответ, уловить хоть какой-то намек на ответ. Это бы не изменило ненависти, ничего не изменило бы. Но указало бы на первопричину. А знать первопричину порой опасно, но все же необходимо, балансируя между бессмысленным судом и пониманием.