Холодная зима (СИ)

Теперь, когда Соби не видел происходящего вокруг, его внутреннее зрение, если таковое вообще существует, тоже необычайно обострилось, и ему стало намного легче заглянуть внутрь себя. Хотя ему больше некуда было смотреть. И там, где по мнению кого-то там, должен был находиться этот самый богатый внутренний мир, Соби не видел ничего.

Внутри было пусто. И это не преувеличение и не жалость к себе. Просто там действительно ничего не было. Ни привычного чувства долга, ни желания оберегать и защищать, ни готовности сражаться, ни боли, ни обиды, ни ненависти, ни жалости или милосердия, ни любви. Всё исчезло после того, как он открыл глаза на больничной кровати, но о том, что находится в больнице, услышал от медсестры, потому что сам этого не видел. Тогда он вообще с трудом мог вспомнить, кто он такой. Всё исчезло вместе с возможностью рисовать, и на том месте, где когда-то была красота и желание передать утончённое совершенство видимых им образов, теперь была зияющая пустота.

Тогда он подумал, что у него забрали последнее, что ещё оставалось, и от этого становилось невыносимо трудно дышать, и ошейник на шее как будто стягивался всё туже и туже, чтобы убить его. А потом это прошло. И уже не было больше того жгучего желания увидеть, нарисовать. Всё прошло. Теперь ничего не было. И как же это хорошо, когда ничего нет. Когда не о чем больше страдать. Это и есть долгожданный покой, ощущаемый разве что только мёртвыми?

Но оставались ещё сны. Они были мучительны иногда, но Соби знал, что скоро и их не станет, и это успокаивало. Ему часто снился какой-то ребёнок. Его голос, его смех казались знакомыми, но во сне они всегда были искажены, казались приглушёнными, неестественными, как игра расстроенного музыкального инструмента. А лицо его было ещё более искажённым, расплывчатым, размытым, и всякий раз Соби просыпался с ощущением лёгкой досады на самого себя от невозможности вспомнить, разглядеть это лицо. Ему казалось, что он виноват перед этим ребёнком за то, что не может увидеть его. Но как можно быть виноватым перед человеком, которого даже не помнишь?

Он не слышал, как вошёл Сеймей. Сеймей всегда открывал дверь, стараясь не шуметь, и так же тихо входил, как будто хотел застать Соби врасплох. Как будто всё хотел уличить его в чём-то, и каждый раз злился из-за его безупречности.

- Не кури при мне, - сказал Сеймей где-то за спиной.

Соби потушил сигарету, раздавив её в стоящей на подоконнике железной пепельнице. Он не хотел поворачиваться к Сеймею лицом. Не хотел, чтобы Сеймей видел его пустой невидящий взгляд, потому что это его слабость, вечный упрёк самому себе.

- Извини, - сказал Соби тихо, не зная, за что именно извиняется – за сигарету или за то, что ослеп.

- Я пришёл забрать твой ключ. Отдай его мне.

- Но… - Соби запнулся, потому что при Сеймее слово «но» было неприемлемым, однако всё же решился продолжить. – Как же я выйду из квартиры, если ты заберёшь ключ?

- Никак не выйдешь. Еда есть?

Сеймей всегда непреклонен. Безупречная логика.

- Есть пока.

- На неделю хватит?

- Наверное.

- Прекрасно. Тогда давай ключ. Или я сам возьму. Где он?

- На столе рядом с часами. Но Сеймей, зачем он тебе? Что случилось? Я и так почти не выхожу. Ты же запретил мне.

- Лишняя предосторожность не помешает. А ты задаёшь слишком много вопросов.

Соби слышал, как звякнули ключи у него в руках. Всё это время он жил практически взаперти, скованный непонятным запретом Сеймея: «Не ходи никуда, кроме продуктового за углом раз в неделю. Это приказ». На все вопросы Сеймей не отвечал, лишь однажды сказал: «Ты мне не нужен пока. Понадобишься – позову. Так что просто сиди и жди».

Теперь его запрут по-настоящему. Я снова сделал что-то не так?

- Через неделю я приду снова, - сказал Сеймей. – Возможно, у меня появится кое-какая работа для тебя. А пока сиди тихо.

- Сеймей… Тебе точно ничего не нужно? За полгода я так ничего и не сделал для тебя. Как ты вообще живёшь? Всё нормально?

Сеймей вздохнул, как показалось Соби, раздражённо.

Прости, я не хотел снова разозлить тебя.

- От тебя мне ничего не нужно, - ответил Сеймей, растягивая слова. – Ты же совершенно бесполезен. Что ты можешь теперь? Ничего.

Соби знал это. Он бесполезен, это правда. Но наверное, напоминать об этом было совсем не обязательно. Я знаю, Сеймей.

- Раз тебе всё ясно, я пойду, - Сеймей уже был в дверях, когда вдруг спросил: - Ничего странного не замечаешь за собой в последнее время?

Соби пожал плечами.

- Нет. Всё по-прежнему.

- Ничего необычного не вспомнилось?

- Нет. Я по-прежнему почти не помню, что делал последние два года своей жизни.

- Если что-то вспомнишь, сразу скажи. Понял?

- Да, Сеймей.

Сеймей открыл дверь, и Соби уже не знал, чем можно задержать его, не разозлив при этом своей назойливостью. Быть назойливым не хотелось, но хотелось быть нужным.

Не уходи, Сеймей. Без тебя здесь будет совсем пусто.

И больше незачем жить.

Нет. Я и так уже мёртв.

*

Привет, Соби. Сегодня я подсчитал, что ты умер 192 дня назад. Потом я посчитал все свои письма. Их оказалось 142, потому что месяц я провалялся в больнице в полубессознательном состоянии, и еще дней двадцать у меня просто не было возможности взяться за ручку и бумагу.

Знаешь, Соби, за последние дни много чего произошло. Некоторые вещи мне даже не хотелось бы тебе рассказывать. Я чувствую себя предателем, когда думаю о них. Я чувствую, что обманываю тебя. Когда-то Сеймей сказал, что мне нужно отпустить тебя, и тогда у меня появится моё истинное имя, и я встречу своего бойца. Сам я не ощущаю необходимости ни в имени, ни в бойце, однако недавно я услышал по телевизору в какой-то дурацкой передаче про призраков, что умершие не могут обрести покой, пока живые не отпустят их. Конечно, я не верю во всю эту ерунду, но всё-таки…

Каждый день окружающие говорят, что жизнь продолжается. И я и сам знаю, что мне пора встать на ноги. Но память о тебе держит меня. Это невидимые оковы, но они настолько крепки и тяжелы, что не разорви я их, я никогда не смогу снова подняться.

На протяжении всех ста девяносто двух дней я продолжал цепляться за надежды, что ты жив и везде искал доказательства этого, но всякий раз, приходя к тебе на могилу, я всё больше укреплялся в мысли, что тебя нет. Это истина, это факт. Я устал надеяться, я устал цепляться. И в этом плане Рицу-сенсей намного лучше меня. Он не верит, что ты мог так просто погибнуть, он пытается и меня убедить в этом. А я всё равно не верю. Как-то раз на одном из занятий я спросил у него: «Как же так получилось, что я не могу поверить, что Соби выжил?». А он ответил: «Взрослеешь, когда перестаёшь верить, Рицка».

Это запомнилось мне, потому что очень задело меня. Но я не могу жить как Рицу. Он, хоть и взрослый, верит в тебя, в твою жизнь, и спокойно живёт с этим. А я, стоит мне только поверить, начинаю метаться, искать подтверждения, и не найдя ничего, снова впадаю в отчаяние. Это выматывает. И иногда мне даже хочется быть таким, как этот невозмутимый человек, с его непоколебимой верой в того, кого он любит. А ведь он любит тебя, Соби. Ты знал об этом? Иногда я думаю, что как жертва он подошёл бы тебе гораздо лучше, чем я.

Но в этом письме я совсем другое хотел сказать. Я хочу дать тебе, наконец, свободу, Соби. Когда ты собирался уехать в Китай, я хоть и повторял постоянно, что отпускаю тебя, что ты мне не принадлежишь, это было своего рода заклинанием. В глубине души я цеплялся за тебя, и это было подобно медленной смерти от удушья. Точно так же я цеплялся за тебя все эти сто девяносто два дня. Я не могу больше жить только лишь мыслью о тебе.

Это письмо последнее, Соби. Я по-прежнему верю в то, что тот мир, где ты сейчас, намного лучше этого. Потому что я от всего сердца желаю тебе лучшего, Соби. Я хочу отпустить тебя и жить дальше. Потому что иначе я просто умру сам.