Беглец (СИ)

Мне хотелось уйти. Провалиться сквозь чертову землю. Пожалуйста. Сейчас, ударь меня.

Я саркастически выгнул бровь и безумно сожалел, что в ту минуту язык тела оставался неподвластным: сам того не подозревая, скрестил руки, пытаясь отстраниться и защититься, хотя разумная часть меня и вовсе не искала защиты.

Защиты ищет тот, кто невиновен. В ином случае есть варианты.

— Я рад. Правда, хороший выбор, — сказал я достаточно мягко для того, чтобы вконец запутать себя и его.

Стремительно. Именно это я называю «стремительно».

— Сволочь. Какая же ты сволочь. Ты просто тварь, Майкрофт, — прокричал он и, завершая тираду, ощутимо ударил в грудь.

«Если делать так достаточно долго, боль уйдет».

— Я тебя не понимаю, — сказал я, отшатываясь, но не разнимая скрещенных на груди рук. — Чего ты ждешь? Я должен что? Просто скажи, и я сделаю, как ты хочешь.

Солнечное сплетение боли. Я не знал, могла ли пустота быть настолько материальной, но плотная черная завеса в груди была раздражающим, пугающим и совершенно точно мешающим фактором. Я не знал, как выглядит смерть, но это ощущение грозило убить. Был так удушающе спокоен, я уже был трупом — и это понимание лишь сгущало темную мерзость внутри.

Я не был пронизан болью, но она совершенно точно знала предназначенное ей место. Я моргнул, стараясь прогнать наваждение и чувство полного непонимания происходящего. Кто и зачем засунул меня в эту комнату, и почему я умираю, я никогда не был жив, я никогда не был счастлив…

Нечего отнимать, нечему дохнуть, как мертвое может умереть? Наверное, это странное, тягучее, а вовсе не острое, чувство и есть смерть неживого. Я мясо, мясо на выходе из мясорубки.

Боже, боже…

«Я делаю только хуже».

— Я не знаю, — прошептал Олли, отчаянно прижимая ладонь ко лбу. Его расфокусированный взгляд выдавал полное непонимание происходящего. — Я должен уйти. Да, я должен. Я должен уйти… Ты сделал то, что должен был, — он рассмеялся, — показал мне, кто мы на самом деле. Ничего не может быть? — спросил он, поднимая глаза. — Да, знаю. Это безумие.

«Он знает. Он знает». — Мои глаза распахнулись, будто впервые увидев свет. И я действительно увидел то, что наворотил — и это совсем не то, чего я хотел. Он не прав, я не хотел его боли.

— Тебе больно? — спросил я, борясь с желанием подойти ближе.

— Нет. Не знаю, — ответил он после паузы, — я не знаю. Такое чувство, что мне вживили имплант. Кажется, я не чувствую ничего. Вообще. Господи, помоги мне, Майк, сделай что-нибудь, прогони это, — он пошатнулся и оперся руками о спинку кресла.

— Извини меня. Это пройдет, должно пройти.

Он шумно выдохнул. Бесполезно — я знал, что не помогает.

— Я не хотел этого. Давай я отвезу тебя домой.

— Скажи мне. Это всегда так… пусто?

— Да, — просто ответил я, поддерживая его руками, желая, чтобы этот кошмар закончился как можно быстрее.

— Это то, что я делал с тобой?

Я предпочел промолчать, но тишина оказалась красноречивее слов.

— Понимаю, теперь я понял. Ты прав, ты, мать твою, снова прав, Майкрофт! — зачастил он, словно в лихорадке, оставаясь спокойным снаружи, но в абсолютном хаосе внутри.

— Успокойся, Олли. Возьми себя в руки, давай. Я отвезу тебя.

— Отвези меня домой, Майк…

***

Мне всего двадцать три, но я давно не боюсь оглядываться назад. Эта мудрость залежавшегося в морозилке мяса, с сухими, грубыми волокнами — не то, чего я хотел. Единственное, что напоминает о том, что я всё ещё жив — чувство огромной, нерастраченной нежности, которую кто-то не смог, не хотел или не умел принять.

Осталось недолго. Или долго. Может, не осталось ничего вовсе.

Отнять мою нежность — я стану плоским. Отнять мою нежность не то же самое, что не принять её или втоптать её в грязь. Она — надежда. Я мелкий и наивный и даже сейчас, в минуты полного штиля, верю в толику смысла. А если всё зря — хочу знать точно. Я смою в унитаз — её, мою нежность. Я не потерплю чужих рук. Так в этой жизни останется что-то кристально чистое.

Чистое, как этот рассвет. Смотрю в окно, и даже просветлевшее небо не радует. В нем нет никакой чистоты. Ничего кристального. Я вижу грязь и дымовую завесу. Зачем я считал, что умирать теперь — правильно? Это небо — пародия на тот рассвет, что являлся мне в детстве.

Я просидел здесь несколько часов, раз за разом прокручивая события прошедшего дня, последних шести месяцев, всей жизни. Я не смог обдумать, решить. Окончательно потерял нить и, в общем, больше не хочу думать.

Встать и выйти на улицу. Может, свежий ветер прогонит это тоскливое ощущение безнадежности? Да нет, так только хуже. Я помню, что ненавидел раннее утро, те моменты, когда, возвращаясь домой, застаешь границу между темно-серым и дымчатым цветами. Когда воздух уже остыл, но еще не успел согреться. В такие моменты, как сейчас, одиночество и холод ложатся на плечи тяжким грузом. Эта пустота проникает внутрь, и никуда не деться, нужно ждать, пока пройдет.

Но сегодня тошно и без этого. Можно ли стать более пустым? И с чего я взял, что рассвет стоит ожидания. Думаю, вчерашний день важен как параллель на настоящую суть и самовнушение. У пустоты множество граней, но, как ни назови, глубинный смысл всегда один. Мокрая от росы трава — я хотел бы ступить на нее ногами, почувствовать кожей, ощутить что-то, что всё ещё притягивает к земле. Я хотел бы ущипнуть себя — но не сделаю этого, зная, что ото сна не очнуться.

Полудрема этого утра и есть жизнь, лучше не сравнишь.

Сажусь на крыльце и поднимаю оставленную почтальоном газету. Пахнет типографской краской. Ерунда — так пахнет всё это утро, вся жизнь пахнет дымом, бензином и свежей прессой.

Не помню, чтобы выписывал «Daily Mirror». Должно быть, ошиблись. Кто-то это читает? А почему нет. Какая, в сущности, разница.

Скандалы, спортивные сводки или политические дебаты — чем одно хуже друго…

Черт.

Прерываюсь на полуслове, забывая захлопнуть рот. Так и сижу, глядя на первую полосу, где целый разворот занимает фотография Олли.

Боже.

«ОЛИВЕР КЛЭНСИ. Юная звезда футбола, полузащитник лондонского Арсенала, один из тех, кто, возможно, будет представлять Англию на предстоящем Чемпионате Европы, сегодня ночью был замечен выходящим из „Ориентал“ — небезызвестного гей-клуба, — в компании молодого человека, чьё…»

Смотрю на фото. Олли, совершенно точно под кайфом — такое отличить я могу, — под руку с каким-то размалеванным хлыщом, который даже не спешит закрываться от камер. Чёрт. В углу фотографии чей-то затылок и кусок камеры — видимо, сегодняшнее разоблачение попало не в одну газету.

Я пытаюсь обдумать. Похоже, утренний туман выветрил всё мысли. Я понимаю, что лишен сил и просто не могу злиться, ревновать, исходить яростью. Поднимаюсь на ноги, крутя газету в руках — отшвырнуть или оставить? — и тут мой взгляд натыкается на красную, сделанную от руки приписку внизу первой страницы.

«С Днем Рождения, Майки-Майк».

На секунду замираю, после чего захожусь безумным, но совершенно искренним смехом. Фрэнк, мать твою, ты всё же в своем репертуаре. Что за ублюдок, всё-таки решил оставить последнее слово за собой… Мне так весело, я стою, запрокинув голову, хохоча, словно надеясь, что смех вытравит копившуюся годами пустоту.

Успокоившись, захожу в дом, и, не раздумывая, направляюсь к телефону.

— Алло. Прости, что разбудил, но, кажется, репутации Олли не помешает твой артистический талант…

Сонная Стейси хмыкает в трубку.

За окном сквозь туман пробиваются первые несмелые лучи солнца.

========== Destiny Of Love ==========

Отнять часть души… Это не то что отнять ее целиком. Тут другое: ты останешься один на один со своим искалеченным нутром, неизлечимо больной. Так хуже, в этом больше жестокости. Лучше жить совсем без души, чем так. Лучше отрезать часть тела — тогда она не будет беспокоить постоянной болью. Без ноги ты не будешь хромать: плевать, что вообще не будешь ходить, но в этом больше полноценности, больше реальной жизни.