Беглец (СИ)

Если ты хочешь света — ты его получишь. Свет, но не избавление. Ты будешь ослеплен и рад, пока не оставишь первый восторг. И тогда увидишь всё как на ладони; захочешь вернуть всё обратно. Не совершай моих ошибок. Совершай свои. Твори безумства — в конце концов, именно они, уже потом, составят список правдивых вещей. Возьми Олли. Возьми Фрэнка и отправь гулять по своей Луне. Покажи ему обе стороны. Или нет — если не хочешь, если не видишь смысла. Скоро ты поймешь, что разницы нет. Никого не волнуют промежуточные итоги.

Всех волнует надежда.

Подумай, а лучше — не думай вовсе.

Твоя,

Мисс Стейси Энн Торнтон-Уилтон.

В который раз перечитываю написанное. Незапечатанный конверт, оставленный Стейси вместе с подарком ко Дню Рождения. Размашистые, вытянутые, витиеватые буквы. Я уже не вникаю в суть. Я ищу строчные «f», с кончиками-петлями, и на мои глазах они затягиваются в долгожданные узлы. Ищу заглавные «L», «I» и «М», которые, к моему облегчению, не завязываются, а распускаются в ниточки. Так я отвлекаю себя.

Подарок, который она купила — лишь безделушка. Не это было подарком, как и письмо не было поздравительной открыткой. Все наоборот. Шар для предсказаний, забавно. Столько иронии в одной маленькой вещице.

Сжимаю его в руке. 8 — моё любимое число. Я родился восьмого октября. Бесконечность не пугает, пока однажды не вденешь одно кольцо в другое и не затянешь концы. Страшновато знать, что сделаешь это сам.

Я задам шару вопрос — всего один. Его ответ я приму за правду и за совет, который Стейс, с присущей ей иронией, давать «отказалась».

Кажется, люди зажмуриваются? Прикрываю веки, ловлю темноту, встряхиваю шар и, досчитав до десяти, открываю глаза.

«Да, но позже», — белые на черном буквы.

С Днем Рождения, Майкрофт. Когда-нибудь ты научишься ждать.

***

Девятое октября одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. На часах половина второго. Я родился двадцать три года и пятнадцать часов назад. Числа, числа. Все для того, чтобы запомнить. Возможно, эта дата западет мне в память. Пятнадцать часов назад минул ещё один год. Полтора часа назад я начал умирать.

Спрашиваю себя: может, я лишь вырос? Может, всё катится к закату. Может, это лишь начало новой жизни. Дорога к себе или к свету ли — не знаю. Хочется верить, что там, впереди, все же что-то есть. Майкрофт Холмс, неисправимый оптимист, кровавый и наивный, но больше не ребенок.

Я решаю, что все эти числа стоят внимания. Решаю отметить рождение и смерть, взросление и угасание, зенит и закат звезды. Мне двадцать три, я охвачен безумным неверием, я сижу на своей кухне, невидяще пялясь в полупустой бокал. Со мной иррациональный страх перед вечностью: иррациональный потому, что, собственно, до вечности мне дела и нет. Я намерен утонуть в джине, мыслях и, если доживу, встретить рассвет. Отчего-то мне кажется, что умирать утром не так обидно.

Я полон глупых мыслей. Я, в сущности, пуст.

Вчерашний день пестрит деталями. Я запомнил их все.

Я собирался принять душ, когда приехал Олли. Он бросился мне на шею, сбивая с ног оголтелой решимостью отдать подарок в тот же момент. Пришлось притормозить развитие событий. Что было дальше… Нет, я помню, но алкоголь путает порядок событий. Но в момент прихода Олли я был трезв и, несмотря на возбуждение, твёрд в намерении прояснить ситуацию. Сомневаюсь, что «трезв» — антоним слова «глуп». Очень сомневаюсь.

Хорошо, когда у человека есть намерения, и отвратительно, если ты со всей наивностью веришь в их очевидность.

Я спросил: «Зачем ты приехал?»

Он ответил: «Чтобы начать с нуля».

Я сказал: «Так не бывает».

Мой ответ застал его врасплох. Мой ответ пригвоздил его к стене. Возможно, это я прижал его к кафелю в ванной. И совершенно точно именно мой член был у него внутри. Я был груб, забыв где я и с кем. Его тело просило забыть. Сам он предсказуемо молчал. Я думал: разве эта, смешанная со стонами, тишина — не всё, что мне нужно? Я думал: разве эта покорность не стоит новой попытки? И, может быть, когда мой член выходил почти до конца и я видел, как он, блестящий от смазки, торчит, будто каменный, из его ягодиц — может быть в тот момент я понимал: нет, не стоит? Или когда жадно вжал его в стену, кончая — вот тогда я понимал зачем? Может, вталкивая свой член мне в глотку, он вместе со спермой передал мне толику смысла? Всё это интересно, и всего этого не было. Я двигался в нем, вжимая его в стену, не думая и не ища ответы. Все это неотдаленно напоминало месть.

Олли, милый мой, маленький Олли, никогда не мог насытиться и никогда не умел остановиться. Если в тех моментах была хоть крупица святости, она осталась незамеченной, её смыло водой, её перебил шум хриплого дыхания и стонов. И этого оказалось достаточно для того, чтобы понять: никаких шансов не будет. Никакого нового начала. Ни любви, ни хэппи-энда, только незамытая сперма на запотевшем кафеле. Список того, на что мы способны, исключил из себя любовь. Из уважения друг к другу, мы оба решили промолчать. Из уважения друг к другу мы кончали неприлично долго.

Я возбудился, думая об этом. Это дико, но я почти умер, и нет никакого смысла противиться сжимающей член руке. Нет ничего дурного в том, чтобы оттянуть мошонку, желая умножить боль. Я мог бы кончить только от этого. Мне все равно, и, кроме назойливого жжения внизу живота, меня не волнует ничего. Распухшая, налитая кровью головка жаждет прикосновения, и эта мука — единственно важная, в отличие от мучающих мыслей и пустоты в груди. Больнее, чем сейчас, противнее, чем сейчас, с надрачивающей член рукой, мне уже не будет, хотя я жажду того, кто придет, чтобы сделать больно по-настоящему. Я хочу кончить с именем на устах. Мне некого звать, когда я сжимаю яйца и хватаю воздух от проступающего сквозь боль возбуждения. И не под кем выгибаться, умоляя забыть о жалости. Мне хочется кричать, чувствуя, что возбуждение нестерпимо, и я лишь закусываю ребро испачканной в смазке ладони. Я кричу так, как не кричал никогда.

Часть меня жаждет разрядки. На деле же я сижу, уставившись в одну точку, и мой размытый взгляд не видит ничего из того, за что сознание, возможно, могло бы ухватиться. Меня не волнуют — правда, нет, — ни возбуждение, ни страхи, и сам я — литое изваяние, а бокал — продолжение моей так и не дрогнувшей руки. Я собран или расслаблен? Не имею представления. Секунду назад жгло в груди; несмолкаемый зуд, который, казалось, плавил кости и грозил прожечь кожу, сменился теплым, а не ледяным спокойствием качающейся на волнах шхуны. Полный штиль — что это? Затишье перед бурей, затишье после бури — что? Должно быть, перед смертью наступает момент, когда волнение заполняет до краёв и выплескивается наружу, даря долгожданный покой. Я миновал критическую точку, и теперь я собран или расслаблен, неподвижен или ленив, оглушен тревогой или исцелен. Я похож на себя или нет; пуст или полон, пуст… Я точно пуст. Совершенно верно, никогда еще неясность не была столь очевидной.

Я всё ещё слышу голоса тех, кто был здесь несколько часов назад. Это эхо с детальной точностью повторяет каждую минуту вчерашнего вечера. Я не понимаю: почему это важно? Что за крупицы смысла рассыпаны по ковру в гостиной? Это не было чем-то из ряда вон.

Это был… мой День Рождения. Обычный вечер. Теперь я вспоминаю, что именно Олли, а не я, позвал Стейси, Кэндис и Джеймса. Может быть, важно это?

Первым пришел Джим. Он казался счастливым и восторженным, повел показывать новенький мотоцикл, хвастался своей ласточкой и выглядел до безумия довольным. Его настроение, кажется, передалось и нам с Олли, по крайней мере, мой любовник не выглядел подавленным, а меня наконец отпустили муки совести.

Мы долго говорили о делах, пока пришедшая Кэндис не взяла с нас обещание не заикаться о работе хотя бы один вечер. Она притащила подарок — картину собственной кисти, — я был потрясен и польщен, и вовсе не ожидал такого внимания от одной из лучших молодых художниц Англии. Подарок понравился всем, кроме подтянувшейся Стейси. Та скептически оглядела картину и, бесцеремонно поджав губы, назвала сочетание алого с черным банальным и нежизненным.