Сердце в тысячу свечей (СИ)

Возвращаюсь взглядом к кровати. Она ужасна: койка на металлическом каркасе, с не внушающим доверия матрацем в полоску, двумя подушками и одеялом. Разум цепляется за «две подушки», но я стараюсь отогнать от себя эту мысль. Пальцы на ногах начинают ощутимо мерзнуть, так что я смиряюсь и подхожу к кровати. На всякий случай все-таки осматриваю постель на предмет блох или других насекомых, но ничего не нахожу. Забираюсь на постель с ногами, поджав их под себя и укрыв одеялом, продолжаю исследовать комнату.

В углу стол, два стула. «Снова два!», – подсказывает мне внутренний голос, но я настойчиво игнорирую это. Полка с расставленными на ней книгами, видно, что они тоже покрыты пылью: похоже, в этой камере давно не было жильцов. Наклонив голову, присматриваюсь к названиям книг: «История великого государства», «Темные времена», «Панем сегодня, Панем завтра, Панем навсегда»…

– Добро пожаловать в Капитолий, – говорю я сама себе, обреченно прикрыв глаза.

Я откидываюсь на постель и пытаюсь вспомнить, как сюда попала. Бесполезно, оказывается, я ничего не помню с того момента, как в меня выстрелили. Что ж, теперь нет сомнений – я в лапах Сноу, а значит, стоит ожидать скорейшей расправы.

Только вот почему моя камера больше похожа на пусть и ужасную, но жилую комнату, а не на обычный склеп где-нибудь в подвале? Какая Сноу разница, где я проведу свои последние часы?

Неожиданно со стороны двери доносится звук ключа, вставляемого в замочную скважину, и я подскакиваю на месте, готовая броситься на поиски пути спасения. Хватаю один из стульев, собираясь использовать его как оружие, и в это же мгновение комната наполняется громогласным голосом из динамика, припрятанного в одном из углов под потолком: я не заметила его раньше.

– Оставайтесь в кровати, мисс Эвердин, – произносит незнакомый голос.

Я не слушаюсь и все равно иду к двери.

– Вернитесь в постель.

Бросаю злобный взгляд на динамик, словно могу сжечь его взглядом, но позицию не меняю.

– Или вы сейчас же вернетесь в кровать, или останетесь без обеда, – сообщает мне голос.

Желудок урчит, напоминая о том, что я давно не ела. Сколько прошло времени с тех пор, как я была в Тринадцатом? Судя по тому, насколько я голодная, сутки, может двое. Тем не менее, выбор между едой или свободой даже не стоит: если я выберусь отсюда – найду, где поесть. Принимаю нападающую позицию.

– Мисс Эвердин, вы делаете хуже только себе.

– Иди к черту! – вырывается у меня, но я не спускаю глаз с двери, которая может открыться уже в следующую секунду.

Но ничего не происходит. Мгновения утекают мимо, а дверь не распахивается. Я слышу, как кто-то с той стороны достает ключ, и все звуки прекращаются.

Жду еще пять минут, десять. Ничего. Похоже, голос из динами сдержал свою угрозу. Ставлю стул на пол и, смерив динамик презрением, возвращаюсь в постель.

Следующие несколько часов ничего не происходит. Только когда дневной свет покидает маленькое окно в моей камере, оставляя по ту сторону лишь сумрак ночи, действие повторяется: ключ возвращается в замочную скважину. Я рефлекторно поднимаюсь, решая бороться за свободу, но динамик вновь оживает:

– Мисс Эвердин, неужели вы совсем не проголодались?

Сомнения обуревают меня: есть хочется неимоверно. Но и выбраться отсюда – желание не менее сильное. И все-таки мое тело побеждает: я усаживаюсь на кровать и жду. Дверь открывается, и в мою камеру заходит девушка. Она худенькая, на вид лет двадцати со светлыми волосами и печатью безгласой на щеке.

Выдыхаю, ну конечно, в Капитолии любую работу выполняют безгласые, стоило ли сомневаться? Я даже не предпринимаю попыток что-то спросить у девушки, просто сижу и жду, пока она оставит еду и покинет мою комнату.

Уже через несколько минут я жадно забрасываю в себя куски вареного картофеля, закусывая поджаренной куриной ножкой. Похоже, что моя смерть от голода не входит планы Капитолия.

***

В ту ночь я спала плохо, постоянно ворочалась и просыпалась, ожидая, что вот-вот за мной придут миротворцы, чтобы отвести на казнь. Тогда этого не произошло. Как не произошло на следующий день, и через неделю. И через месяц.

Свою камеру я изучила вдоль и поперек: ощупала все стены, перебрала все предметы, которые нашла: ничего, что могло бы помочь мне убежать отсюда. Даже посуда, в которой мне давали еду, и та из тонкого пластика – для оружия не подходит. Оторвать плафоны от стен невозможно – они надежно закреплены на болты. Дымоход в камине слишком узкий, в него не пролезть.

И я нашла кое-что странное: дальняя стена, та, которая расположена напротив окна и на которую практически не падает тусклый дневной свет, не такая, как остальные. На ней нет обоев, на ней нет вообще ничего. На ощупь она идеально гладкая, как стекло, но, кажется, непрозрачная – что бы ни было за ней, я этого не вижу.

Распорядок дня казался довольно простым: два раза мне приносят еду, и я либо покорно сижу на кровати, пока безгласая выставляет пищу на стол, либо остаюсь голодная. Примерно на вторую неделю заключения я устроила голодовку, отчаянно не желая покориться, но через несколько дней мое упорство дало слабину, и я позволила прислужнице выполнить свою работу и убраться прочь.

Я подолгу смотрю в окошко – оно единственное связывает меня с внешним миром. Уже поздняя осень или зима – за окном идет снег. Мне не хватает общения, хотя я никогда бы не подумала, что такое со мной возможно: за все прошедшие дни единственный голос, который я слышу, мой собственный да изредка еще голос в динамике произносит несколько заученных фраз. Однажды случается странное - я начинаю петь. Час за часом я пою: песни о любви, разные напевы, которым меня научил отец, прежде чем умер. Удивительно, но я четко помню каждую мелодию, каждый текст.

Не понимаю, почему Сноу тянет? Сколько он еще намерен держать меня здесь перед тем, как заставит расплатиться за свои грехи? Никто меня не пытает, не задает вопросов о восстании или мятежниках. Я не понимаю, зачем меня держат здесь. Мысли сводят с ума.

И еще Пит. Я часто думаю о нем. Он где-то здесь, может быть, в такой же камере, как моя, томится в ожидании неизвестно чего, или уже… умер. Неизвестность невыносима. Дни тянутся бесконечно долго.

***

Сегодняшнее утро такое же, как и прежние в череде моих будней, проведенных в заточении. Уже несколько часов я лежу, глядя в потолок, и от нечего делать размышляю о том, чем меня сегодня будут кормить. Меню не отличается особым разнообразием, но все достаточно вкусно, и всего много, если сравнивать с тем, что половину своей жизни я голодала, не в силах прокормить семью.

Характерный звук ключа в двери уже не вызывает в моей душе волнения, я остаюсь равнодушно лежать и изучать трещины в потолке. Хотя… Что-то изменилось: поворачиваю голову, когда в камеру входит мужчина в белоснежной форме. Бросив на меня быстрый взгляд, миротворец кивает кому-то за дверью, и его товарищи втаскивают в мою камеру безвольное тело. Это парень, на нем нет майки, а на спине кровавая каша из длинных порезов или… Следы плетки. Я узнаю их – такие же отметины появились на теле Гейла после того, как его высекли.

– Что происходит? – вскрикиваю я, соскальзывая с кровати. Голос из динамика меня не останавливает.

– Подарок от президента, – безразлично отвечает миротворец и вместе с остальными уходит, закрыв за собой дверь.

Я стою как вкопанная, не решаясь сделать шаг. Этого не может быть. Нет, нет, нет, это не он.

Парень начинает хрипеть, предпринимая попытку двинуться. Раны на его спине кровоточат, светлые спутанные волосы чуть шевелятся.

– Пит! – Оцепенение спадает с меня, и я бросаюсь к бывшему напарнику, падая перед ним на колени.

Я касаюсь его головы, разворачивая лицом к себе: на губе кровь, бровь рассечена. Его избили, но это Пит. И он жив.

– Пит, потерпи, потерпи, я что-нибудь придумаю, – бормочу я, хотя не представляю, что именно собираюсь предпринять.