Место третьего (СИ)

Несмотря на то что Рицку ежедневно посещает пачка врачей, а анализы и тесты с завидным постоянством продолжаются, видя его ото дня в день, никаких изменений я не замечаю. То есть совершенно никаких. Как он очнулся в этом полусомнамбулическом состоянии, так и остаётся. Говорит тихо, сам весь вялый и задумчивый, движения медленные и осторожные. С первого дня так и не улыбнулся по-настоящему ни разу.

Мои знания об амнезии довольно поверхностные, но даже мне понятно, что потеря памяти не должна была изменить некоторых… базовых вещей. Например, пластика. И чем больше я наблюдаю за Рицкой, тем отчётливее это вижу. Раньше его движения были порывистыми, резкими, как у всякого нормального ребёнка в этом возрасте, ну ещё, может, немного неуверенными. Я же Рицку знаю наизусть. Помню, как он держал ложку или палочки, как поправлял волосы или чесался, как прикрывал рот, когда зевал. Теперь же картину наблюдаю совершенно иную.

Взять те же палочки. Рицка никогда не держал их так спокойно и уверенно, как сейчас, словно они к пальцам приклеены. И не у самых кончиков, а посередине. Или зевок. Теперь он прикрывает рот ладонью, а раньше — кулаком. И глаза скашивать стал — до этого всегда голову поворачивал.

Мы с ним уже гуляли по коридорам больницы — я обратил внимание, как он теперь ходит. Во-первых, стал сутулиться, во-вторых, походка стала плавнее, но тяжелее. Из Рицки как будто… вся детскость куда-то разом испарилась.

Или, например, его речь. Я уже нарочно начал повторять некоторые наши недавние разговоры. Не предметные, конечно, где нужно именно помнить в чём суть, а абстрактные. И услышал я от него несколько весьма странных умозаключений. Нет, они были совершенно правильными, только раньше он бы до них не додумался, вот в чём проблема.

Так что по итогам моих наблюдений получилось примерно следующее. Рицка не только не помнит, кем был раньше, но ещё и не помнит, как он вёл себя раньше. То есть сам-то он и без амнезии бы не вспомнил — не помнит его тело.

Сначала я долго отгонял от себя эти мысли как бредовые. Потом не выдержал, поговорил с Такаги-сенсеем. Честно говоря, надеялся на пространный ответ: «Так бывает при полной амнезии». Но получил совсем другой. Такой, что как-то даже не по себе стало. Сенсей посмотрел на меня, удивлённо подняв брови, и спросил: «А вы уверены? Скорее всего, вам это просто кажется».

Ну да, как обычно. Я всё придумываю, как же! Помнится, именно такие выводы третьих лиц нас сюда, собственно, и привели.

К концу второй недели все эти больничные коридоры и запахи лекарств доканывают окончательно. Причём не только меня — Рицка первым пожаловался. И когда в палату входит сенсей, чтобы в очередной раз развести руками и сказать, что и последний тест ничего не выявил, но можно попробовать провести ещё парочку столь же бесполезных, мы с Рицкой молча переглядываемся, и всё заканчивается моим решительным: «Довольно. Выписывайте».

Пока сенсей оформляет выписку, а Рицка переодевается, успеваю отзвонить маме и сообщить, что цирк окончен, а клоуны возвращаются домой. По-моему, новость она восприняла радостно, но в то же время с напряжением. Наконец, когда все бумаги готовы, обещание прийти через неделю на осмотр дано, а мы с Рицкой уже стоим в коридоре, Такаги-сенсей подходит и вновь заводит речь о психотерапевте. Я собираюсь продолжать отбрыкиваться, но он просто ставит перед фактом: уже записал нас на приём в ближайшую среду. Так что приходится согласиться и откланяться.

Пока едем домой, Рицка всё время молчит и как будто даже боится лишний раз пошевелиться. Только изредка поднимает голову, чтобы бегло оглядеться и вновь уткнуться в колени. Ну… я бы, наверное, тоже нервничал, если бы ехал в дом, где жил с момента рождения, но сейчас увижу его впервые. Однако когда идём от остановки до двери, по лицу Рицки вообще нельзя понять, о чём он думает.

Не успеваем переступить порог, как на нас обрушивается мама. Точнее, на Рицку. Она тискает его, обнимает, прижимает к себе и звонко целует в щёки и лоб. Сам же Рицка стоит, совершенно безучастно глядя на лестницу за её спиной, и спокойно пережидает сеанс сопливого воссоединения семейства. Потом разувается, отдаёт мне куртку и тихо интересуется, где его комната. И только в этот момент я понимаю, что он просто на грани. Правда, не знаю, на грани чего, но ещё полминуты в обществе тёмного коридора и плачущей от горя и радости мамы — и случится что-то не очень хорошее.

К счастью, обед в клинике был ровно до нашего ухода, так что, сообщив маме, что мы не проголодаемся раньше ужина, беру Рицку за руку и веду в его спальню. Я жду, что он начнёт изучать обстановку, рассматривать книги, тетради, включать компьютер, спрашивать о чём-то… Но он лишь уточняет, его ли это спальня, и, получив утвердительный ответ, забирается с ногами на кровать, подтягивает к себе подушку, чтобы обнять, и… замирает в такой позе, стеклянно глядя в пол.

Это настолько сбивает с толку, что я моментально забываю о своём решении тактично удалиться, чтобы дать ему побыть наедине с собой. Ведь это как новый щенок в доме — ему же нужно дать всюду погулять одному, изучить, обнюхать…

— Рицка… — присев на край кровати, барабаню пальцами по его колену. — Рицка, ну что ты?

— Да всё… всё в порядке.

О, да! Ещё один «всё-в-порядке» теперь на мою голову свалился. Но ведь он же не Соби. Ему-то я не могу сказать: «Ну и ладно, как знаешь».

— Хочешь чего-нибудь?

Наконец он переводит взгляд на меня… Такой, осмысленный, но не совсем добрый взгляд.

— Например, чего, Сэймей?

И это звучит так по-взрослому, более того, так логично, что мы как будто сразу меняемся местами по шкале возраста. Теперь я задаю глупые вопросы и получаю на них умные уточнения.

— Не знаю. Например, сладкого. Хочешь мороженого? Или хочешь… посмотреть что-нибудь? Поговорить? Сходить?.. — я качаю головой. — Рицка, я не знаю. Правда. Я понятия не имею, что…

— …делать со мной дальше, — спокойно заканчивает он.

— Не волнуйся, я разберусь, — улыбаюсь я, чувствуя, как маленькая ладонь находит мою руку. — Ты мне… только дай немного времени, ладно? И я разберусь. Обещаю.

— Я тебе верю.

— Вот и славно. Так ты… хочешь?..

— Нет. Сэймей, извини, но я ничего сейчас не хочу.

— Хорошо, как скажешь. Тогда… мне уйти?

— Я не хочу, чтобы ты уходил, я просто хочу…

Договорить ему не даёт вежливость, но я-то всё понимаю.

— Ладно, побудь один, — легко поцеловав его в щёку, встаю и иду к себе, чтобы обнаружить, что, несмотря на моё двухнедельное отсутствие, заняться абсолютно нечем.

Вот так, за занятием ничем, которое состоит в основном в прогоне по кругу одних и тех же неутешительных мыслей и в безуспешных попытках услышать через стенку, что говорит мама, пару раз навестившая Рицку, проходит несколько часов. Наконец в дверях звенит папин ключ, а вскоре нас зовут к ужину.

Я теперь у Рицки что-то вроде провожатого, так что спускаемся мы вместе, я подсказываю, на какой стул ему сесть, потому что направляется он прямиком к моему. Но пусть лучше продолжает сидеть у стены — там ему всегда было уютней.

Когда мы наконец рассаживаемся и приступаем к ужину, я понимаю, что у нас возникла неловкая и довольно неприятная проблема. Я её, конечно, предвидел, и это было единственное, из-за чего мне не хотелось возвращаться с Рицкой домой. В клинике мы были одни. Мы могли разговаривать, а могли и просто сидеть рядом и молчать — такое времяпрепровождение ни его, ни меня не смущало. Но теперь нас четверо, а количество людей обратно пропорционально времени, за которое молчание превращается из мирного в неуютное.

Я с надеждой жду, что хотя бы мама заговорит с Рицкой, спросит что-то глупое и банальное, например, как его самочувствие, скажет что-нибудь утешающее, начнёт рассказывать забавный случай из его детства… Но она молча жуёт свой рис и поглядывает на отца. А отец у нас — сама безмятежность! В одной руке палочки, которыми он орудует не глядя, в другой — газета. Только вот уже минут пять прошло, а страницу он до сих пор не перевернул.