Красная - красная нить (СИ)

Я никогда не рассказывал Джамии о том сладком и солёном времени в Ньюарке до нашей встречи. Я молчал как рыба, но она не дурочка, моя Джам. И я был уверен, что порой, много-много позже, заставая нас – раскрасневшихся, встрёпанных, кусающих губы и едва унимающих тремор рук – расходящимися в разные углы комнат из ванной, или гримёрки, или туалета… она знала. Она чувствовала – женщины всегда чувствуют такого рода вещи – и почему-то молчала. Иногда – когда я не смотрел в ответ, но чувствовал периферическим зрением – смотрела печально. Не осуждающе, нет. Она очень любила меня, а я в ответ старался как мог любить её не меньше. Но соль вся была в том, что наши с ней чувства и отношения ничего не меняли в расстановке фигур на доске. Потому что всё уже было решено за нас.

Джерси конца девяностых – это такое место, похожее на огромную серую кляксу на карте. По большому счету, это строительные площадки, пустые склады, железнодорожные пути и фабрики. Безобразное, серое, дерзкое место – вот что не так с современной урбанизацией. Это территория «Сопрано», место, где реальная Мафия действительно проворачивала свои делишки. Оно напоминает вывоз мусора, тут у определённых кругов своя монополия. В этих краях считается абсолютно нормальным порой видеть на улицах людей с передозировкой, которых далеко-далеко увозит машина скорой помощи. Мы наблюдали это едва ли не ежедневно, пока росли здесь. Место, где молодежи некуда сунуться, кроме закусочных, магазинов и собственных чердаков. Неудивительно, что такие креативные умы, как мистер Блом из моей прошлой школы, не задерживались тут надолго. Я слышал от Майки, что его повысили в должности и перевели в Нью-Йорк. И это не странно, это правильно – на протяжении всей своей жизни многие мечтали отсюда выбраться. Мечтали об этом и мы. Я уверен, что по всей стране есть такие крохотные местечки, которые засасывают тебя и никогда не дают возможности сбежать. И Джерси было просто одним из них.

Мы поступили без проблем, Джамия – на экономический, я, к полному своему удивлению, на психологию. Так сказал исписанный мной листок. Именно интерес к психологии и самокопанию так или иначе прослеживался во всех моих интересах. Иногда я смеялся сам над собой. В этом решении словно сквозило «Почему, блять? Просто объясни, почему?» годичной давности. Но едва такие мысли поднимались с илистого дна сознания, я тут же притапливал их, зарывая глубже. Впрочем, это было не важно. Я прошёл по баллам и был безумно, просто невозможно этому рад.

Начиналась новая, интересная страница моей жизни.

Мы с Джамией жили в разных концах общаги со своими соседями – я напрочь отказался возвращаться под одну крышу с мамой. Она звала, но… Если быть откровенным, я прекрасно понимал, что ей было не до меня. Она редко появлялась там, в доме на южной стороне парка. У неё практически была новая семья, я не винил её за это. Просто я не мог больше жить в том доме, в той комнате. Совершенно исключено. Возможно, там до сих пор лежит на кровати моя иссохшая мумия.

Мир общежития диктовал свои, порой очень жесткие правила.

Меня поселили вместе с совершенно укуренным чуваком на курс старше. Нет, он оказался замечательным в итоге, но когда ты в один из дней находишь свою зубную щётку в унитазе – это заставляет задуматься. Джон Мак-Гир очень часто жил где-то в другом мире, параллельном или каком ещё, и действовал на автопилоте. Он прихватывал мои вещи, надевал мою одежду, забывал закрыть холодильник или выключить утюг. Он был настолько рассеянным укуренным придурком, что я не знаю, почему не убил его ещё в самые первые дни. Наверное, это из-за позитива. Позитив Джона, его доброта и при этом совершенно похуистичное отношение к понятиям личного пространства и собственности внушало мне ужас и вызывало самое искреннее восхищение. Иногда я считал его богом. Иногда – полным долбоёбом. Но фишка в том, что и так, и эдак суть старины Мак-Гира не менялась. Этакое гармоничное «два в одном». Решало также и то, что Джон не был далёк от музыки. Что уж там, он хорошо играл на гитаре и знал, с какой стороны подходить к басу.

А ещё ему нравилась Джамия, а Джон нравился ей, и это было неожиданно и приятно. Обычно Джамия относилась ко многим из моей новой тусовки очень скептически, но добрый старина-укурыш Мак-Гир вызывал у неё совершенно материнские чувства – уберечь этого дятла, чтобы не сдох раньше времени, начав сушить волосы феном во время душа.

Я изменился внешне – пусть и не вырос слишком, но окреп и чуть раздался в плечах. Я не знаю, с чем это было связано – с переходом на ступеньку «Руттгерский Университет» или с началом относительно самостоятельной жизни. Но я больше не чувствовал себя потерявшимся мальчиком из девяносто седьмого, нет. Разрыв в год, а для меня – как ёбаная пропасть между тем мной и мной нынешним. Я больше не был обиженным, нет.

Я был злым.

Эта злость не выражалась в общении, никогда не выплёскивалась на близких мне людей (ну ладно, пару раз я всё-таки поколотил Мак-Гира из-за нижнего белья, но это же никуда не годится. Как можно перепутать чужие трусы со своими?). Эта злость давала мне заряд, пинок, жгла изнутри, и когда намечался повод – меня взрывало к чертям. Я не шучу, изнутри это такое невероятно сладкое чувство. Многие спрашивали меня потом – бля, чувак, откуда ты взялся такой? Ты вообще ходить умеешь спокойно или только носишься, как заведённый? Ты словно только что с пожара – с горящей задницей. Я смотрел на него, старательно отводящего взгляд, и отвечал им: «Да ладно? Я всегда был таким».

Но я-то знал, что это не правда. Только это уже никого не касалось.

Я начал поигрывать в университетских группах, и первый год учёбы пронёсся в моей жизни, как ёбаная комета – я просто понять не успел, куда делись триста шестьдесят пять дней моей жизни. Мы играли панк-рок, мы играли хардкор, мы просто рвали струны, ломали стойки и прыгали по сцене, выкрикивая изнутри внутренности – я спускал туда все, всю накопившуюся злость, всё звенящее напряжение. Я был счастлив снова играть и петь – и мне было не важно, где и как. С кем.

Я ходил на концерты в этот провонявший потом и блевотиной бар «Луп» в «Пассаик парке», и это было незабываемо. Месился со всеми на выступлениях таких же диких, как я сам, и еле выползал из середины небольшого, провонявшего потом, куревом и блевотиной зала весь в синяках и ссадинах.

Тогда я думал, что это и делало меня живым. Что это всё и обозначало – жить.

Сейчас я понимаю, что лишь старательно делал вид: я живее всех живых, а ну, поддайте жару! В общем и целом это было неплохое решение для того, чтобы оставаться на плаву. Потому что я очень хорошо осознавал – стоит мне лишь немного расслабиться и перестать трепыхаться – и я снова пойду к мягкому, притягательному илистому дну. Я не хотел туда.

Сам университет Руттгерс – это небольшой город в городе, не зря его называют «студенческий городок». Там было по большей мере безопасно, там были свои наряды полиции, свой транспорт с маршрутом только внутри кампуса, свои забегаловки, кучи связанных и не связанных между собой зданий факультетов, парки, общежития, пара библиотек. Серьёзно, мы могли жить в Руттгерсе и вообще ни разу за месяцы не выехать в Ньюарк, если это не было нужно. Многие так и делали. Я – нет, у меня за пределами кампуса была мама и ещё некоторые дела.

Забавно то, что в Руттгерсе учился и Майки. Я ожидал встретить тут Рэя тоже, но нет – наш мессия поступил в Технологический. Он вообще как-то откололся, почти забросил гитару и почему-то начал играть на ударных. В то время, когда Майки рассказывал мне всё это, я недоумевал: что? Рэй – на ударных? Да вы шутите. Он же гитарист от бога! Пока не увидел его – скучающего и какого-то посеревшего – за ударной установкой с одной из групп на выступлении в «Луп» баре. Я не знал такого Рэя, и потому – к своему стыду – даже не подошёл к нему после. Зато мы встречались с ним и Майки вне музыкального антуража в кофейне кампуса, и тогда, в компании, он казался почти живым и тем, прежним, когда горел музыкальным клубом.