Путешествия по следам родни (СИ)

Выйдя в поселок с другого конца, я зашел в самую богатую по виду избу (для очистки совести и чтобы зрители театра одного актера могли убедиться в его старательности), неожиданно встретил там Яну (оказывается, с автобуса она заглянула сперва к подруге), но и здесь нашел такую тесноту, убожество, скученность, беззубых и сморщенных старых обезьян, что совсем душевно надломился. Яна была не то хохлушкой, не то из Полесья, но воспринималась мною, как рыба мурена – селедкою: так чужд моему был ее состав. Вообще, путешествуя на Запад, к Парижу, я натыкался на убожество несоизмеримо большее, чем у северян, особенно в этом, приближенном к Полесью, районе, от которого поляки и католицизм уже отказались, но которым русские и православие еще не заинтересовались. Оно было слишком межсезоньем, да и люди здесь все еще боялись жить после чернобыльской аварии. Попросить у нее задаром кринку молока я постеснялся и побрел в общежитие: там еще оставалась горбушка ржаного хлеба, если Добриденев не сожрал.

Чужой, чужой… На празднике всеобщей занятости – чужой.

Возле краниолаборатории на снегу валялись ободранные волки: без шкур, с тонкими голяшками, они показались тощее самых захудалых козлов; неприглядность смерти и жестокость охоты проникла в сердце при виде этих несчастных. Я вошел в лабораторию, где возле жаркой печи в двух комнатках базарили человек восемь молоденьких девочек, и средь них вился неприятный Добриденев. Похоже, они приняли меня за пьяного, потому что я сходу попросил кусок пирога с клюквой и чаю и громким голосом заговорил против евреев; возмущался, что сего ради уехал из Москвы и что это омерзительно. На полках узких шкафов пустыми глазницами зияли разнокалиберные белые черепа с бумажными бирками на нитках. Каждый череп был подписан по-русски и латыни, но все почему-то больше мелкие грызуны. Практикантки были все в узких джинсах, облегавших худые попки, и свитерах, облегавших тощие груди; они шарашились в узком пространстве, как лягушки в закрытой посуде. Я допил чай, грубо отозвался о волках, что они дали себя убить, и взрослых людях, которые за четверть ставки занимаются сущей чепухой, и вышел: работы мне здесь не было. Они вились над кучкой этих черепов, как улей пчел над десятиной гречихи. Стать своим даже и в длинный срок и при деньгах было бы трудно (возможно, впрочем, что во мне роптала гордыня).

Итак, до станции было двадцать пять километров пешего ходу. Очень хорошо. Картошку я съел. Съел также часть добриденевской буханки, а свою горбушку предусмотрительно сунул в рюкзак. И завалился спать, хотя компьютер стоял нарочно не выключенный и показывал свои цветные виды.

Главнейшая задача – воспроизведение тогдашнего мирочувствия – сейчас не больно-то удается: наслоилось. Но я пытаюсь прорваться. Я был похож на скользящее со стапелей судно: соскользнул, даже, может быть, о мой борт разбили бутылку шампанского, но в момент, когда закачался на волнах, аплодисментов и зрителей уже не было. Все повернулись задом и ушли. Кроме собаки, никого. Вот, мол, ты на свободе теперь – так и плыви. Сам греби, сам рули, сам топки кочегарь. И я бы на месте корабля (да так и случилось в те дни)возмутился бы и возопил: эй, братва, какого хера! Тащите меня обратно на стапели, раз вам лень меня даже оттолкнуть. Трудно объяснить логически эту ситуацию: в лузу-то я провалился как «свояк», но мне тотчас захотелось из нее выскочить. Потому что это был аутизм – но не психофизиологический, а как бы бытийный. (Не знаю, правильно ли меня понимают). Еще одна аналогия, не совсем точная: я был тот ребенок, к которому родители любовно оба отнеслись, накормили до отвала – и ушли, надолго, ни словом, ни намеком не дав мне, годовалому, понять, что вернутся: сами заигрались. А я проголодался и уже нервничаю: вытаскивайте меня, мерзавцы, по страховочному фалу, вытаскивайте по пуповине. И сам из лузы на борт, на бильярдное сукно карабкаюсь.

Это, разумеется, всё аналогии, я реагировал свободнее и возвращался целесообразнее, как блесна, которую рыболов обратно на катушку наматывает. Не помню уж, погулял ли, нет ли с Яной (кажется, прежде чем лечь спать и только до предполагаемого к продаже дома), но только наутро проснулся с ясным сознанием, что мое здесь пребывание надо либо закреплять навечно, либо возвращаться. И, конечно, этот равнодушный гад, спорщик и сумасшедший, с которым в одном помещении заночевал с кастетом под подушкой, очень эмоционально настроил меня на возвращение. Он-то то и дело возвращался, и даже в ту ночь, когда оставил не выключенный компьютер, потом на кухне с кем-то из московских визитеров обговаривал совместную поездку в Москву дня через два-три. (Видите ли, есть восприятия как бы сквозь барьер – сна, стекла, хрустальную призму: когда слышишь, о чем говорят, и беседу воспринимаешь, как к тебе относящуюся, но действуют в м е с т о тебя. Понятно ли говорю? Такое восприятие, происходя сейчас, происходит или уже происходило когда-то и в другом измерении. Оно и воспоминание об уже бывшем, и вместе с тем еще могущее быть). Они бормотали на кухне, но я-то понимал, что один из них – я; но поскольку в моей реальной жизни это еще не случилось, так я и не придавал этому значения спросонок. Встал, собрал рюкзак, попил чаю и с легким сердцем в алмазно блестящий день ранней весны вышел на гладкую зимнюю дорогу. Причем особое удовольствие, помню, доставил тот факт, что, чуть заблудясь, все же сам отыскал эту белую, чищенную грейдером дорогу. Шел меж коричневых сосен, с которых кое-где в безветрии спадала желтая шелуха, боялся, что, может, не туда, может, - в глубь района, но сквозь веселый страх шел, поклявшись, что спрошу не прежде, чем встречу первого путника, даже если это произойдет непоправимо далеко: все еще норовил попутешествовать в глубь, в незнаемое, хотя в суме была лишь горбушка хлеба. Благодарение Богу, путник попался метров через пятьсот и правоту направления подтвердил.

Дальше я шел весело и легко. Пешее счастье, которого не понять автомобилисту, - брести в обвороженном солнечном лесу, в хвойных иглах которого, случается, перепархивают молчаливые птички, остановиться и, открыв рот для удобства вслушивания, замереть на миг, не уловлю ли ответа от этого, черт его знает, картинно расписного зелено-золотистого терема, не хрустнет ли где сук, не мелькнут ли заячьи уши, не крадется ли где лесом в стороне и следом хищник. И снова в путь. В этом есть что-то до того древнее и осмысленное, что в следующем веке меня поймут уже не многие, потому что привыкнут попирать землю колесами. Если бы бродяги не были такими в социальном смысле изгоями, точнее – если бы склонность бродить не была чревата отверженностью, отчего бы не назвать их счастливчиками?

Километров через шесть-восемь лес кончился, открылись кустарники и деревня Колесня; это название я прочел с хищным удовольствием туриста, который после музея Прадо тотчас имеет в уме пойти в Эскориал. В Колесне, в бедной запущенной горенке двое не старых еще жителей подали напиться – и я почесал дальше по шоссе вслед за какой-то привлекательной (сзади) юной леди с развратной походкой: надеялся догнать и двигать уже вдвоем, но, точно препятствуя замыслу, сзади, хоть я и не голосовал, догнала и затормозила автомашина: военный грузовик с фургоном, боковой дверцей и вытяжным шкафом походной печурки над крышей. Так я и знал, что они мне подгадят, эти работяги. Но делать было нечего – полез в прокуренный вонючий салон, где под ногами громыхали грязные канистры, и топорщился моток рваного стального троса. Вот так же везут канарейку вместе с ослами – подвесят к перекладине стойла, чтобы не сшибли случайно, и везут, чтоб рук не занимать: тоже ведь животное, хоть и птица.

В Нелидове, хоть и был голоден, к Кудрявцевой не решился зайти, а забрел в редакцию – с тыльного крыльца стандартного многоэтажного жилого дома, обсудил там с коротконогим крепышом и увальнем Валентином Штубовым тверских и московских поэтов (он учился в Литературном институте, кажется, у Ошанина), у секретарши нагло выпросил широкую пиалу розоватого, как слабая марганцовка, чаю с марципаном и, голодный, грустный, не впервые проигравшийся рулеточник, отправился на холодный продрогший мартовский вокзал, где посередь деревянных кресел угнездились лишь несколько оборванных цыганок, и там задвинул свою усталую задницу в такое же гнутое кресло. Мучил голод, а надо было еще доехать. «Рада бы, но ничем не могу вам помочь, обращайтесь к начальнику», - сказала кассирша. «Что мне ваше удостоверение? – хмуро возразил щуплый железнодорожник. – Где у вас командировка?» - «Мы помогаем только беженцам и инвалидам, - ответили в дежурной комнате милиции два молодых краснорожих фрайера. – Ну и что, что денег нет? Ваши проблемы…» И посмотрели с насмешливым любопытством юных здоровяков к занюханному субъекту: не взять ли на подозрение? Но, видно, сохранялись еще в моем облике остатки принадлежности к брахманской касте, и кшатрии меня не заарестовали: что с него взять – зубы потерял, а ума не нажил. Однако посоветовали обратиться на грузовую станцию.