Путешествия по следам родни (СИ)

На уровне прежнего опыта жизни Провидение предлагало некий компромисс: служить истине и з а п о в е д я м (не зря же разъезжал по заповедникам), но в несколько ином качестве: лесничего. Любил одно, а теперь полюби другое. А прежнее брось: ты потерпел в нем поражение. Ты разгромлен. Тебя все предали, ты нуль. В своем деле ты нуль, но тебе предлагается перестроиться на новый лад, поработать в другом качестве. Могучего гения из тебя не вышло (не выходит могучих гениев из тех, кого все подставили), но заурядный лесничий состоится. Мы к тебе добры: забудь и предай любимое дело, научись другому. Мы добры: лес ты тоже любишь, ты грибник, ягодник, охотник, рыболов, ловец бабочек, собиратель червяков, копатель съедобных кореньев. Подсознательно я чуял, что виновны те две последние любовницы, зацикленные на природе и оздоровительных заботах, что я от них немножко заразился. «Но Боже ж мой, - восклицал я в отчаянии, - у иных мужчин бывает по пятьдесят, по сто любовниц! За что мне такое наказание за элементарный интим с двумя?»

Воистину, мне не нравилось предписание, и я настойчиво его переписывал, перелопачивал, предчувствуя, что мог бы быть и хозяином положения.

Дачи у двух семейств моих неисчислимых родственников были под Востряково (или даже возле Барыбино: не звали, так любили!), то есть, тоже в южном направлении, но по иной железнодорожной ветке, и, подъезжая к Серпухову в глухую ночь, я ощущал себя как тот топограф, измеряющий сопку издали своим теодолитом. В прежние годы, избегая родительских ссор, таким же макаром кружа по полчаса под освещенными окнами, я интуитивно вынюхивал, улеглись ли страсти и отгремели ли грозы настолько, что уже можно без опаски заявиться домой, или имеет смысл еще послоняться.

Эти соображения и расчеты приводятся столь подробно не потому, что они и тогда были для меня так же открыты и просты. Напротив, вражда родни ощущалась опосредованно, как некий импульс, переданный через тех двух негодяек, как настойчивый позыв к действию. В аспидно-темную мартовскую ночь я сошел на вокзале и пошел пешком через весь город прямиком к заповеднику и отошел уже порядочно, пока какой-то спрошенный о дороге не смутил меня откровенной насмешкой: «Да что вы, Бог с вами, пешком вы туда не доберетесь завтра и к обеду». Столь уверенно выраженный отпор моей бодрой готовности достичь цели пешком сильно поколебал меня; да и ночь, с пронизывающей весенней стынью, освещенная мертвыми плошками желтых городских огней, показалась после этих слов столь безотрадной, что я повернул обратно к вокзалу, затолкался там в мягкие уютные кресла маршрутного такси, расплатился, как игрок, который ставит последние деньги на то же проигрышное зеро, и решился положиться на судьбу. Всю дорогу ерзал и беспокоился, замучил пассажиров расспросами, так что вмешался уже водитель: «Мимо развилки не провезу, а оттуда всего семь километров».

Если впредь еще возможны человеки, пребывание которых в мире им самим кажется значимым, они поймут, что понял я, оставшись наконец один ночью на пустынном шоссе с котомкой через плечо; даже огни отдаленных селений не очень подсвечивали небо, потому что было безоблачно и звездно. Звезды были как они бывают на муаровой шапке астролога в рождественскую ночь: разной величины, отменно четкие, блестками и совсем искусственные. По всей длине шоссе в обе стороны не виделось ни одного автомобиля. Подтаявшее днем, шоссе теперь местами покрылось ледяной коркой. Я стоял, разиня рот, чтобы лучше слышать, и запрокинув голову в небо. Было отчаянно хорошо, как редко бывает. Одиночество было тем, которое не хочется тратить, как драгоценность; оно было полным, наполненным, осмысленным; большего не надо было требовать. Темный лес придвинулся близко, и оттуда сквозило кристаллическим холодом тающего снега. Но более всего в этой глубокой тишине вызвездившейся ночи умилял слабый говор ручья: подмораживало, и влага в нем иссякала, но он упрямо, как тихая мышь, торил путь под снегом. Идя вдоль кювета по обочине, я никак не мог его достичь, потому что шоссе он не пересекал, но и в лесу, доступном взору, не обнаруживалось ничего похожего на русло. Но вот за поворотом неожиданно по-за елями выглянул яркий белый люминесцентный фонарь, высветился высокий бетонный забор и внутренние постройки тех упрощенных конструктивных очертаний, по которым сразу угадываешь заводик, автобазу, и стало понятно, откуда в столь разреженном протаявшем воздухе ощутимая вонь технических масел: ручей был сточный. Зато под светом фонаря, который вырывал у ночи отрезок шоссе, отступила первобытная тревога. Я не боялся волков, но я боялся. Боязнь была разлита, она была как фон, на котором совершались поступки. Я боялся, и от того было так замечательно стоять под распростертым ночным небом и лупить глаза на переговаривающиеся звезды. Я боялся, и от того из лесу мерещились зеленые огни волчьих глаз и красные – медвежьих, хотя было довольно известно, что и в самых глухих углах заповедника тех и других днем с огнем не сыщешь. Возможно, боязнь – не то слово; но приключенческий интерес, разведывательная любознательность, то, что знакомо и волку, если он голоден и идет на опасную охоту, - это присутствовало точно. Давно (может быть, только в детстве) испытывалось подобное охотничье и промысловое настроение, и оно мне нравилось определенно больше, чем вертящееся кресло в канцелярии, телефонный аппарат и озабоченная физиономия начальника. Та игра была какая-то чрезмерно условная и обязательная, я в ней не значился мужчиной, а только функцией. Там я поступал, как укажет этот дурак, опухлый от перепою и дебелый от любовниц, а здесь я чуял след и шел за добычей. Это было так хорошо и столь редко в последние годы, что теперь, в предутренний час и бодрый, я не спешил – наслаждался самообладанием.

И все же поселок Данки, центральная усадьба Приокско-Террасного заповедника, показался слишком скоро: семи километров тут никак не могло быть. Разбросанный по косогорам, он был ярко освещен и совершенно безлюден. На стекольный хруст льда под сапогами из подворотен злобно лаяли собаки. Поисковый нюх привел меня к мысли, что издали видное фундаментальное здание непривычной архитектуры, с боковыми лестницами, подиумом и застекленными галерейными перекрытиями, это дирекция. Я не ошибся. Но час был поздний, и к тому же надвигалась суббота. Покружив вокруг здания, я ощутил себя бродягой и немного проходимцем: не было у меня никакого интереса к Евграфу Литкенсу, о котором я несколькими днями прежде разузнавал в министерстве экологии. Ни он, ни его зубры, ни весь его гнилой заповедник напрочь меня не интересовали. И статью о нем я писать не собирался, вот в чем дело. Авантюра, выдумка, предлог, если не сказать – подлог. Я это почувствовал уже на подходе: предложение свободы и бродяжничества нравилось, а предложение охранять здесь лет – нет. И не важно было теперь, продроглому, окоченелому, голодному, еврей он, этот Литкенс, или латыш: к латышам я уже ездил, а евреев начинал недолюбливать, хотя до открытой вражды было далеко. Я спал с Тельцом, а с зубрами спать не хочу; и ухаживать за ними специалисту с высшим гуманитарным образованием странно. И пошла она в ж…, эта Кауфман, или Кохман, или, хрен ее знает, Леви-Брюль, даже если некий Кауфман этот заповедник замыслил и чего-то здесь понасажал. И те заповеди к этим ну никакого отношения не имеют, и даже совсем непонятно, что я здесь делаю глухой ночью, потому что здесь заповедана территория и охраняют животных. У кого, на хрен, путаница в башке – у меня или у тех, кто это все для меня замыслил, потому что совершенно же ясно, что идет синонимический ряд и перепутаны близко-родственные понятия. Кому надо, чтобы астральный Телец ассоциировался с зубром, тот пускай здесь и крутит им хвосты, а мне бы пожрать да выспаться.