Путешествия по следам родни (СИ)

Не знаю, как бы выразиться попонятнее… В те годы меня много преследовали з н а н и е м с л о в, связью этимологии с собственной биографией. Мыслилось так: поскольку еврейка жила на Тушинской, в окрестностях Красногорска, то, отбывая через Красногорск опять к латышским границам, я собственную с ней с в я з ь аннулировал. И это несмотря на то, что из Красногорска она уже к тому времени уехала, так что этой поездкой я аннулировал лишь воспоминания о ней (ну и, разумеется, Лиду, суеверную деревенскую старуху). А поскольку бракосочетание с той, с которой была бурная, но бестолковая связь, было назначено на к р а с н у ю г о р к у, то и этот смысловой факт из биографии истирался. Я избавлялся уже не от самого факта, а от его навязчивого присутствия в судьбе. Мне постоянно предлагали решения п о

з н а н и ю, сознательные, но из опыта я знал, что если бы поехал к еврейке, то меня бы к ней не пустили два-три друга, из которых двое были, кажется, бывшие мужья, и старая жидовка, а к той, с которой собирался венчаться на красную горку, идти было опасно: там сидел д р у г о й, ситуация была чревата дракой, а главное, болезненным проигрышем для меня, потому что ее-то я продолжал любить. Ситуация была не пикантна, как может показаться, а трагична, этими поездками я ее избывал: чума на оба ваши дома, раз один я люблю, а другой меня предает.

Не помню, каким уж образом, но из Нелидова удалось выбраться: вероятно, упросил проводницу проходящего поезда. Но во Ржеве, где меня опять забывали за отсутствием денег, оставляли жить, пребывание меня не устраивало: свобода без средств к существованию – разве это не нонсенс? Так что я побежал на товарную станцию с беспокойством вуалехвоста, который натыкается на стеклянные стенки аквариума. Отважно ощупывая журналистское удостоверение, с маниакальной настойчивостью думал: «Ржев, Рожев, Рожь, Роды…» - и эти самые роды мне были даром не нужны. Близилась ночь, в краснокирпичном здании у входа и по коридорам горели электрические плошки, и стоял тот маслянистый удушающий запашок, который бывает от близости локомотивов, разогретой смазки. У дежурных в ночную смену всегда утомленный, пепельно-бледный вид, так что когда железнодорожник с таким лицом отозвался на приветствие хмуро, я не возражал. Но он отнесся душевно и без форсу: «Подождите. На путях разогревается грузовой – может, возьмут. Вон Юра Цветков вас проводит». Согласитесь, что за содействие в деле можно расцеловать даже крокодила. И опять у меня появилось восхитительное чувство принимающих ладоней, везения, прочных стальных стапелей под корпусом.

Юра Цветков, страшно пьяный, с красными оловянными лазами, худой, в толстом грязном свитере, давнул руку и посмотрел так, как смотрят пьяницы, когда даешь им на бутылку. Я так и понял эту его услужливую готовность, и ощущение, что забытый кастет теперь пригодился бы, усилилось: от Юры исходила та же аура, что и от «сумасшедшего с бритвою в руках». Удивило, что в столь юные годы (он выглядел лет семнадцати) можно так отчаянно надираться, да еще ночью, да еще ехать помощником машиниста на неближнем перегоне. Ночной мартовский ветр пронизывал до костей, а он был в свитерке и шел так, как ходят на взводе: расторопно, но с трудом координируя движения. Я был очень ему благодарен, потому что он еще успокоительно улыбался, заверяя, что «всё путем, всё ништяк, уедем», отдаленно напоминая одного моего детского товарища из бедной многодетной семьи. У каждого свой Вергилий, мне от моего было страшно, но мы шли по свистящему морозцу и дружно матюгались.

На путях впотьмах стоял и пыхтел («разогревался») тепловоз – из тех, старой конструкции, с парапетами вдоль бочкообразного тулова и чумазый донельзя. Я влез по стальной лесенке, хватаясь за стальные перильца, внутрь, там пожал горячую руку машиниста и, какой-то инородный среди этого металла, точно целлофанированная книга на груде угля, скользнул в узкий проход, потому что это была как бы опять ячея аутизма, в которой в состоянии невесомости можно перебраться до следующей станции. Дискомфорта не было, но я был чужой. Чужой напрочь. В моей родне было человек тридцать мужчин, и все любили технику. И вот теперь они мне помогали, но у меня все же не получалось ею интересоваться.

Пожалуй, в этом пункте я был неправ, но рулить, у п р а в л я т ь, да еще с е м е й н ы м транспортом (автомобилем) у меня не получалось (тогда не получалось). Это была последняя проверка, которую тридцать (ну, чуть меньше) настоящих мужчин, рулевых, устроили этому бюрократу, этому отщепенцу: научись, полюби! Полюби технику, поищи, куда ушла искра из свечи. Я же, когда застучали колеса, ощутил себя, как Владимир Ильич Ленин, нелегально возвращающийся в столицу из немецкой эмиграции в пломбированном вагоне. Страх, чувство риска, сознание опасности переполняли: я чувствовал, что хожу по краю, но упрямая аналогия с Лениным взбадривала и утешала: у тебя великое будущее, скоро тебя начнут издавать, а там и известность не за горами. Стояла ночь, тепловоз шел ходко, без вагонов, в моем темном угольном закуте горела лишь бледная лампочка в полтора ампера, подсвечивая шкалу какого-то манометра. Я был переполнен благодарности к машинисту, которому выпало везти этого бездельника и проходимца с его преступными намерениями оставить след в русской литературе. Эти тридцать, которые часами ковырялись в моторе и любили свою тачку, как женщину, предлагали возможность восхититься мощью этого стального бегемота, бегущего по рельсам в непроглядной ночи, ощутить мощную дрожь его нутра, перепачкаться в лизоле и солидоле, стать, наконец, настоящим мужчиной, Шумахером, Простом. Я же чувствовал себя деликатным китайцем, у которого только что вышло неприятное объяснение с шестой женой, а на ужин только горсть риса. И понимал, что мои родственники-мужчины, истощив терпение, вооружаются разводным ключом потяжелее.

Впрочем, тогда эти истины еще не стали ясны; был восторг, испуг, предощущение, что, может быть, возвращаться не следовало. Если когда и бывало у меня сознание, что я проходимец, так это в эту ночь. Так и чудилось: вот в Латвии уже опубликован мой роман, вот скандал, шум, вот насильственная высылка из страны. Второй Солженицын. Предлагали ему, дураку, честно трудиться в лесном хозяйстве – наследовать родителям, так нет: он тащится опять в Москву. Бывшую супругу в минуты таких самоосуждений я боялся, как кобру: ее неколебимое упрямство и молчаливое предательство дочери подвигли меня на эти странные ходы, на эти поиски пятого угла (тогда я еще не понимал, что их вина сравнительно невелика).

Я проехал весь путь за спасибо. И по счастью, когда воровски вылезал из тепловоза на Шаховской, не видел ни машиниста, ни Юру Цветкова. Только источал всем существом неизреченную признательность. И даже заблаговременно воображал, как эту поездку опишу (описал плохо) и как тем самым этих славных бескорыстных людей отблагодарю.

Que diable, как говорят французы! Ведь есть же средства платежа – деньги. Почему же меня вынуждают расплачиваться услугами, да еще в вероятном будущем?

А вот об этом и речь.

СЕРПУХОВ

Вскоре по возвращении из Нелидова, тою же ранней весной девяносто седьмого года душа снова запросилась в путешествие. Точнее, избавившись поездкой к латышам от женщины, с которой была бурная и бестолковая связь, а поездкой в Нелидово от экс-супруги, я уже вынужден был этою поездкой распутываться с ненавистной еврейкой. Половой связи с этими тремя давным-давно не было, но как в пасьянсе, когда убирают лишние карты, была необходимость дезавуировать эти отношения уже как генетическую память. Так оформитель затушевывает прежние фрески, чтобы поверх писать новые, иные. Так обходят недоступную вершину, чтобы с трех сторон сделать топометрические ее измерения и на их основе вычислить ее высоту и удовлетвориться тем, что она не так уж недоступна – практически и на новом витке. Мне предлагали задачу, заведомо неразрешимую моими силами – взобраться на стометровый обледенелый шпиль; задрав голову, увидеть звезду, не уронив шапку. И я пускался на дистанционные хитрости, чтобы осмыслить, каков масштаб преграды. Я был в отчаянии, ибо чувствовал: как ни хитри, как не мечись по стране, Пилат опять повернется ко мне лицом и опять умоет руки весьма демонстративно. Я еще в воде, но тем не менее все еще на крючке; рыбак, дважды протравив лесу, опять неумолимо меня подтягивает, берется за подсак. Это легко написать, но как передать то чувство смертельной тревоги, душевного напряжения, глухого отчаяния, трепетной надежды, с которой вновь переступаешь порог своего жилища, отправляясь на новые поиски? Ты возбужден, азартен, возможно, даже весел наружно, но понимаешь, что это от обреченности, от зловещей голой лысины прокуратора, а искомого покоя, счастья и самодовольства нет как нет; а именно они нужны, как тихая заводь рыбе после ее страшной борьбы. По тому, как регенерировали уже мертвые ткани зубов и ногтей, по тому, как улучшалось физическое самочувствие, я понимал, что борьба не бесплодна; и по тому, как ослабла леса уже на вокзале, понимал, что мне вновь позволяют уйти на глубину и там попытаться сорваться. Совсем. Напрочь. Оставить его в дураках.