Зимопись. Книга 1. Как я был девочкой (СИ)

Заканчивали уже при свете солнца.

На завтраке мое состояние трудно было не заметить.

— Что случилось? — что-то почувствовала Тома. Что-то страшное и опасное.

Я пожал плечами. Не мог объяснить. Пугать не хотел.

Внимательно следил за Феодорой. В мою сторону не смотрит. Ушла в себя.

Отметил, что Аглая с Варварой мной тоже не интересуются.

Карина, сидевшая за столом напротив меня, ела спокойно, равнодушно. Рука загребала ложкой четко отмеренную порцию и отправляла в рот. Тот мощно перемалывал. Скулы двигались равномерно, как поршни двигателя. Не знавшие стоматолога зубы напоминали камнедробилку. На меня — ноль внимания. Вон, Глафире, делившей комнату с Феодорой, я интересен больше.

Ох, Карина, Карина. Настолько владеет собой или не при делах? Обещала мстить. То подмигивание в эйфории победы ничего не значит. Девчонки умеют лелеять обиды годами, подавая месть холодной и вкусной.

Новая мысль прошибла холодным потом. Бросок получился отменный, а Астафью представили как лучшую копейщицу. Могла она захотеть избавиться от меня? Но — в чем смысл? Маньячка — слишком нелепое объяснение. Лицо мое не понравилось или взглянул не так? За это, как я думал, не убивают. Думаю теперь так не думать.

И еще. Не люблю теории заговоров, но если Астафья… не просто войница? Может, не зря она пристроилась к отряду именно после столь точного приземления копья в середину свернувшегося калачиком тела. Тогда вовсе не Лисавета едва не укокошила Дорофея, как думает Милослава. Вопрос на пятьсот тысяч: а в Милославу ли целилась убийца?

Вопрос на миллион: в кого тогда? Я в тот момент отошел, и участочек похожего на эвакуационный пункт поля занимали только сестры Варфоломеины и Милославино семейство.

И… Тома.

Если цель была она… а теперь — я… Выходит, в этой местности с усердием отстреливают ангелов. Зачем? Допустим, чтоб не дать им… что-то сделать. Все упирается в вопрос, на который нам не хотят дать ответа: зачем ангелов ведут в крепость?

И зачем сложности с копьеметанием, если можно просто отравить или удушить во сне, и никто ничего не заподозрит. Если такая мысль придет в голову и неведомому противнику, то у нас еще все впереди.

Нужно срочно рассказать о подозрениях Томе. Пусть поостережется.

Гм. Как? Мамаши веками твердят деткам: не балуйтесь, будьте внимательны, будьте осторожны! И что, слушаются? Не буду ничего говорить. Ей только лишние нервы, а толку пшик. Если не возводить нагромождения сложных конспирологических умопостроений, то остается простое объяснение: случайность. Не зря же в обоих случаях промахнулись. Трудно представить профессионального убийцу, дважды подряд оставившего клиентов на этом свете. Обычно таких самих отправляют на тот.

И все-таки. Что-то внутри жарко протестовало против определения случившегося как случайности. Пусть это мнительность и глупая привязанность к данной родителями жизни, но другой не будет, и это весьма прискорбно и даже обидно.

Итого: теперь я точно знаю, что не знаю чего-то важного. Чего не знаю, пока не знаю, зато есть повод срочно узнать. Если дадут узнать. И… если успею.

После завтрака вышли на тренировочное поле. Все еще в боевой форме, мы частично разоблачились. Шлем и меч на траву, сами уселись рядом. Тома, Карина и еще пара девчонок скрестили ноги по-турецки. Я, как большинство, опустился на колени, подобно самураю: с гордо выпрямленной спиной, разведенными локтями и ладонями на бедрах большими пальцами к себе. Аглая просто легла глазами в небо, заложив руки за голову. Зарина по-детски плюхнулась на попу, раскинув ноги и упершись сзади руками.

Подошедший дядя Люсик попросил не вставать. Присев на подогнутую левую ногу и опершись на руку, он начал занятие. Для начала заставил всех повторить, а новеньким поучить уже известную нам молитву воспитания. Часть я попускал мимо ушей, но остальное в свете последних событий звучало тревожно и своевременно.

— Алле хвала! Алле хвала! Алле хвала! Я отдаю мечты и поступки… Убираю пороки… Ибо преступивший закон сознательно поставил себя… — дружно выдавали ученицы, не обязательно вникая в произносимое, но стальным топором высекая в памяти на будущее. — Общество обязано ответить тем же. Чем возмездие суровей — тем меньше ненужных мыслей в наших головах… И да не дрогнет моя рука во исполнение закона… Алле хвала! Алле хвала! Алле хвала!

Феодора фанатично повторяла вместе со всеми. И Карина. И Аглая с Варварой. Чего я уцепился за них? Может, не заметив, перешел дорогу цариссе? Или кому другому, о ком даже не знаю? Даже Шерлоку Холмсу для распутывания преступления нужно либо выяснить мотив, чтоб найти виновного, либо иметь набор подозреваемых с мотивами, из которых выявить преступника. Мне в этом плане сложнее. Плюс я почему-то не Шерлок Холмс.

— Закрепим, — сказал дядя Люсик. — Кто такой преступник? Аглая?

— Любой, сознательно нарушивший законы общества. Своим решением он выводит себя за рамки общества. Поскольку с этого момента не является его частью, права членов общества на преступника больше не распространяются.

Дядя Люсик удовлетворенно кивнул. Чуть-чуть сдвинул акцент:

— Если человек видел преступление и не принял мер по предотвращению, что это значит? Варвара.

— Он тоже преступник. Бездействие — сознательное действие. Покрытие преступления — не меньшее преступление.

— Еще немного на ту же тему. Допустим, преступления человек не видел, но о нем догадывается. Кто ответит?

Вызвалась девчонка лет тринадцати, из тех, чьих имен никак не запомню:

— Не остановить даже намерения, если оно преступно — тягчайшее преступление. По любой догадке нужно принимать меры. Лучше перестараться и ошибиться, чем недоглядеть. Это всегда спасало и еще спасет много жизней.

— Правильно, лучше перебдеть, чем недобдеть. Если у кого будет, что сказать, — пронизывающий взор дяди Люсика обвел каждого, — знаете, где меня найти. Сейчас верховая езда, после обеда рукопашный бой.

Виновник броска не объявился. Никто ничего не видел. Пришлось просто принять и жить дальше.

Время пронеслось быстро. Ужин снова закончился раньше, чем стемнело.

— Настало время занимательных историй, — снова собрав всех на травке, объявил дядя Люсик. — Задание подготовили? С кого начнем?

Кто-то вызвался. Полился словесный ливень. Иногда переходил в град. Покрапывал дождичком. Но мочил лишь макушку, не проникая в сердце.

Одна, вторая, третья… Скукота. Стараясь не зевать, я со всеми выслушивал типичные истории про добрых царевен и злых соседских царисс, про неистребимую жажду получить все и сразу, ничем за это не заплатив и нисколько не утруждаясь. Это называлось добром. Кто препятствовал халяве, объявлялся злом и подлежал зверскому уничтожению.

— И сверкнул меч, и покатилась голова с плеч…

— И рассыпались злодеи в прах…

— И признали ее самой справедливой и посадили на царствие…

— И уничтожено было зло подчистую, а добро восторжествовало и правило миром до скончания веков…

— И никто не смел больше нападать на счастливую страну, пока в нем царствовала великая царисса Евстратия…

— И служил ей меч-воевец верно до самой смерти…

— И не имели котомка-самобранка и простыня-самодранка ни сносу, ни прорехи…

— И собрались все хорошие и поубивали всех плохих.

Кто-то вышучивал серьезное и даже святое. Кто-то просто мечтал о чистом и высоком, считая это добром, а окружающую унылую повседневность, соответственно, злом.

Для большинства понятия добра и зла выражались в формуле африканского князька: я увел у соседей коров и женщин — добро, у меня увели — зло.

По окончании каждого сказания дядя Люсик кратко резюмировал, находя дельные мысли в самом невероятном и делая многогранные выводы из бесконечно плоского. Иногда он поглядывал на меня с Томой. Мы не горели желанием лезть поперек батьки. Он не настаивал, передавая слово следующей ученице.

Обидно, но ни Феодора, ни Карина, ни Аглая с Варварой ничем не удивили. Люди, что могли быть тем подонком, метнувшим копье. Для меня зло — то, что хочет меня убить. Что может защитить — добро. Так и живем, не мечтая о большем.