Путь к океану (сборник)

За грядою дюн, поросших корявыми соснами, виднелись перелески и возделанные поля, по которым пробегали тени редких облаков. В купе зелени, уже тронутой осенним золотом, краснели кровли деревуш­ки. Вправо уходила излучина берега, белели пески от­мелей, обнимая блеклую голубизну открытого залива. На белом песке чернели груды обломков «Принцессы Анны», ряды пушек, штабеля ящиков и бочонков. На одной из дюн, обрамлявших пески, виднелись че­тыре креста над свежими могилами погибших мо­ряков.

Внизу на склоне мичман увидел Ермакова и Маметкула. Он окликнул их, и друзья поднялись к нему ходкой матросской побежкой.

– Садитесь, братцы, – сказал мичман. – Мне на­до с вами потолковать.

Матросы позамялись, но мичман прикрикнул, и оба уселись на траву.

Высокий чернокудрый Ермаков сорвал травинку и покусывал ее, вопросительно глядя на Гвоздева, а ши­роколицый, бронзово-загорелый Маметкул, присев по-татарски на пятки, стал набивать трубочку-носогрейку.

– Дело близится к концу, ребята, – сказал мич­ман. – Скоро нам можно будет отсюда уезжать, да только мне надо оставить при корабельном имуществе надежный караул.

– Конечно, – быстро проговорил Маметкул. – Нельзя без караула столько добра оставлять.

– Думал я, думал, – продолжал мичман, – и на­думал, что надежнее вас с Ермаковым мне людей не найти. Тут ведь не просто вещи караулить. Неизвестно, сколько придется прожить здесь в ожидании судна. Может, год, а может, и два. Сейчас у нас мир, но на­долго ли? Да и мало ли на свете лихих людей, охотников до чужого добра? Нужно все время быть настороже. Старший по команде должен смотреть, чтобы дисциплина и порядок не упали, чтобы люди были здо­ровы и заняты полезной работой, чтобы все грузы были в целости и сохранности, пушки не ржавели, па­руса не гнили. И вести себя люди должны так, чтобы перед здешними жителями отечества своего не осра­мить. Я решил так: Ермаков будет за старшего, ты, Маметкул, вроде помощника, а остальных пятерых на­зовите мне сами. Всего думаю оставить здесь семь душ.

Матросы помолчали, сосредоточенно задумавшись. Потом Ермаков медленно, тщательно взвешивая свои слова, сказал:

– Чтобы такое дело людям поручить, надо к ним большое доверие иметь. И я, Аникита Тимофеич, это очень чувствую. Я, Аникита Тимофеич, крепко вам обещаю: все будет в сохранности. Мы с Маметкулом и прочие матросы оченно вас стали уважать и, как го­ворится, все будем делать по чистой совести и согла­сно присяге, чтобы никто не мог сказать, что русский матрос на свое звание пятно положил.

– Правильно говоришь, Иваныч, – воскликнул Маметкул. – Очень правильно говоришь.

– Ну, спасибо вам, братцы, – сказал мичман.

Он был искренне тронут и взволнован речью Ерма­кова. Ему вдруг захотелось поделиться с обоими свои­ми помощниками сомнениями и относительно князя, предоставить ли делу идти самотеком и тем самым содействовать спасению князя или же раскрыть суду всю истинную правду?

Опустив глаза, мичман несколько мгновений коле­бался, но потом решил, что он сам должен обдумать это дело. Ему показалось, что никак нельзя матросов делать участниками в решении судьбы офицера, хотя бы этот офицер и оказался недостойным своего звания.

Он поднял глаза и стал обсуждать с Ермаковым и Маметкулом подробности их будущей жизни на ост­рове. Решено было, что, кроме них, в число карауль­ных, остающихся на острове, войдут: Петров, трубач Финогеша, Нефедов, Семенов и Пупков.

Внизу на площадке корабельная рында «Принцес­сы Анны» зазвонила в знак того, что обед закончен и пора приступать к работам. Гвоздев отпустил матросов, а сам решил пойти проведать князя, которого еще ни разу не видел с того дня, как его отвезли в деревню. Он знал, что князю лучше и он уже вне опасности.

Осмотрев работы и сделав несколько распоряжений, мичман отправился по тропинке через дюны и вскоре вошел в деревню. Ему указали маленький кир­пичный дом, весь обвитый какими-то ползучими рас­тениями. Множество цветов в глиняных горшках тес­нилось на подоконниках двух небольших, настежь от­крытых окон. Не успел он постучать, как дверь ему открыла пожилая статная женщина в белоснежном чепце; приветливо улыбаясь, она сделала книксен и крикнула звонким голосом:

– Густ! Гу-уст!

Мичман понял, что мать Густа зовет сына, чтобы он был переводчиком. Густ вышел из сарая с рубан­ком в руках, весь осыпанный стружками. Он чинил бочонки для засола осеннего улова рыбы.

– О! – радостно улыбаясь, сказал он. – Зтраствуйте, косподин мичман!

Поговорив с Густом и его матерью о здоровье Бо­рода-Капустина и узнав, что тому через несколько дней можно будет без риска предпринять морское пу­тешествие, мичман вошел в комнату, где находился больной.

Князь стоял перед кроватью, опираясь о спинку стула слабыми руками. Похудевшее лицо его с заост­рившимся носом заросло короткой полуседой щети­ной. Он смотрел на мичмана с испуганным ожиданием и, вероятно против воли, улыбался жалобной, бо­лезненной улыбкой. Эта умоляющая, жалкая гримаса царапнула доброе сердце мичмана.

Он уговорил князя лечь в постель и посидел с ним несколько минут. После расспросов о здоровье и со­общения о ходе дел на берегу разговор оборвался. Князь, все так же улыбаясь, страдающими глазами смотрел на мичмана, видимо стараясь прочесть у него на лице свой приговор. Он молчал, порывисто и хрипло дыша.

– Ну, поправляйтесь, поправляйтесь скорее, – сказал мичман вставая. – Да не мучайтесь. Бог вам судья, а я вас не погублю. Пусть все идет само со­бою. Наверное, суд окажет вам снисхождение.

Ничего не сказав, князь заплакал, закрыв лицо ладонями, а мичман быстро вышел из комнаты и на­правился к Ванагу, чтобы условиться с ним о достав­ке на материк. Оказалось, что через неделю должно было прийти судно, которое снабжало островитян на зиму всем необходимым и скупало предметы их про­изводства.

Вернувшись в лагерь, мичман стал торопить работы. За несколько дней была закончена переноска в склады корабельного имущества. На площадке возле них был установлен флаг, тут же повесили рынду «Принцессы Анны», и отряд Ермакова, отделившись от остальной команды, еще при мичмане зажил раз­меренной и трудовою жизнью, которую Ермаков намерен был поддерживать и в его отсутствие.

Был серый, совсем осенний денек, когда мичман и уезжающие с ним дружески распростились с остаю­щимися, и пузатый неуклюжий парусник, распустив все паруса, медленно отплыл от берегов острова Гоольс.

До самых глубоких сумерек мичман стоял на кор­ме парусника, следя, как медленно уменьшается, как бы погружаясь в море, тяжелый массив мыса Люзе.

А когда смерклось, над морем, далеко-далеко под пасмурным небом, звездочкой засиял огонек. Это оставшиеся на острове моряки зажгли костер на вер­шине мыса, прощаясь с товарищами.

Необыкновенно горько и грустно почему-то стало на душе у мичмана.

8. АУСТЕРИЯ „ТРИ КОРОНЫ"

Со дня гибели «Принцессы Анны» минуло более двух лет.

В конце мая 1736 года в Ревельском порту ошвар­товался купеческий корабль «Реизенде Тобиас» под датским флагом.

На пристани возле него быстро собралась толпа любопытных. «Реизенде Тобиас» не походил на обыч­ные коммерческие суда, а всеми своими статьями на­поминал быстроходный военный фрегат. И только от­сутствие мощной артиллерии позволяло считать его за мирного «купца».

Портовое начальство и таможенные чиновники под­нялись по трапу.

На палубе их поджидал высокий человек в наряд­ном кафтане кофейного цвета и в треуголке такого же оттенка, надетой поверх черной шелковой косынки.

Эта косынка, повязанная низко, по самым бровям, и страшный шрам, пересекавший левую щеку и рассе­кавший веко так, что глаз был полуприкрыт, придава­ли человеку в кофейном кафтане мрачный и воинст­венный вид.

– Капитан Штроле, – представился он, – прошу ко мне в каюту.

Он говорил по-русски с легким акцентом.

«Реизенде Тобиас» пришел без груза, и все фор­мальности были покончены быстро.