Путь к океану (сборник)

– Встаньте, встаньте! – вскрикнул он, помогая Борода-Капустину подняться и усаживая его на койку.

Тот рыдал, хрипя и задыхаясь.

– Сколько денег вам удалось взять из шкатул­ки? – спросил мичман.

– Не знаю... Сам не знаю. Набил карманы, а сколько – не знаю, – всхлипывая, отвечал командир.

– Давайте сочтем, свяжем в парусиновый пакет, запечатаем и спрячем до утра, а утром при всей команде составим на них ведомость. Я скажу, что не смогли вчера этого сделать по болезни. Об остальном обещаю вам молчать.

– А матросы?

– И матросы тоже будут молчать.

Князь после мучительного раздумья согласился. Сняв наконец свой все еще не просохший кафтан, он взял его за полы, потряс над койкой – и золотые струи, мелодично звеня, полились из обоих карманов на одеяло. Сразу будто бы посветлело в палатке от жаркого блеска червонцев. Князь выгреб остатки ру­кою и протянул кафтан мичману, чтобы он проверил. Мичман отказался жестом, но пристально посмотрел на капитана. Тот помялся, но затем достал по гор­сти червонцев из карманчиков камзола.

– Все! – сказал он хрипло и тяжело опустился на койку мичмана, дрожа от озноба, не в силах ото­рвать взгляда от груды золота. Трудно было предста­вить себе, что эта жарко блестящая груда могла уме­ститься в карманах его кафтана. Здесь оказалось две­сти восемьдесят семь червонцев.

– Значит, двадцать три осталось в шкатулке... не влезли, – меланхолически отметил князь.

Упаковав деньги, тщательно перевязав их бечев­кой, мичман сделал печати из свечного воска, и они оба приложили к этим печатям свои перстни. После этого капитан смог наконец сбросить с себя мокрую одеж­ду и согреться под одеялами.

Оба улеглись, но мичман долго еще не мог заснуть. Новую, еще более трудную задачу поставил он перед собой. Как поступить? Он мог без всякого подлога и подтасовки фактов помочь капитану избежать страш­ной ответственности за гибель судна. Мог и погубить его.

Еще несколько часов тому назад, когда он пришел к выводу, что капитан, виновный в гибели бриганти­ны, утаил вдобавок казенные деньги, он, не колеблясь, способствовал бы его осуждению. Но сейчас, когда он выслушал трагическую историю жизни этого жалко­го человека, когда он видел его слезы и искреннее раскаяние, когда князь без борьбы вернул червонцы, решимость мичмана поколебалась.

«Ведь, в сущности, для этого несчастного все три­дцать лет службы были наказанием, каторгой, – ду­мал мичман. – Он стар, уйдет из флота. Вреда он больше принести не может, а сделанного не воротишь, погибших не воскресишь, даже если и погубишь этого старика. Не правильнее ли будет отпустить его в де­ревню доживать свой век? Ведь настоящий виновник гибели судна Пеппергорн, это ясно».

В вахтенном журнале за позавчерашний день и вче­рашнее утро были записи о том, что капитан болен. Это была истинная правда. Он хворал с похмелья. Во время крушения он оставался на гибнущем судне до последней минуты, несмотря на болезнь, уже подлин­ную. Корабельную казну он спас (никто не будет знать, что он вернул деньги под давлением). Все это может очень смягчить приговор, если не послужит к полному оправданию.

Мичман заснул, так и не решив, как он поступит.

7. ДУША КОРАБЛЯ

На рассвете пришли из деревни отдохнувшие мат­росы. Возле флагштока была расчищена площадка – «палуба», и мичман установил обычный судовой рас­порядок дня. Море утихало, и в розоватом свете ран­него утра мичман и матросы увидели среди лениво катящихся волн разбитый корпус «Принцессы Анны», возвышавшийся над жемчужным морем темными реб­ристыми обломками.

Мичман, посоветовавшись с командой, решил спа­сти груз: пушки и те из артиллерийских припасов, ко­торые еще могли быть годны к употреблению.

Сделали небольшой плот, и на нем Ермаков, Маметкул, Петров и еще два матроса добрались вместе с самим Гвоздевым до бригантины через волны, ко­торые, утеряв свою вчерашнюю ярость, уже не были опасны для моряков. Они осмотрели судно и решили, что попытаются спасти все, что уцелело, вплоть до корпуса, который надо будет разобрать.

Следовало только поторопиться, потому что лето было на исходе и погода становилась неустойчивой. Мичман и два матроса вернулись на берег, а Ерма­ков с товарищами остался на бригантине налаживать подъемные устройства для погрузки из трюма на пло­ты тяжелых фрегатских пушек.

Отдав приказание строить плоты и рассказав, как именно они должны быть сделаны, мичман прошел к князю, совершенно больному, находившемуся почти в беспамятстве. Однако все формальности по передаче денег были закончены. Устроив возле флага денежный ящик, мичман вручил его под охрану часовому и распорядился доставить Борода-Капустина в деревню, где его поместил у себя Густ.

Уже к вечеру князь потерял сознание и метался в постели, сгорая от жестокой простуды. Мать Густа лечила его настоями трав и горячим молоком с ме­дом.

Между тем все моряки бригантины и сам мичман трудились не покладая рук.

Пожилой сутулый матрос, в рубашке с оторванным рукавом – Нефедов, умевший плотничать, и еще не­сколько человек были отряжены Гвоздевым на устрой­ство навесов и амбара для спасенного имущества. По­строить их мичман решил на покатом склоне мыса Люзе, обращенном к внутренней части острова.

Началась авральная работа. Мичман и все матросы трудились с рассвета до полной темноты, торопясь до наступления нового шторма вывезти на берег все, что только возможно.

В эти дни, работая плечом к плечу со своими людь­ми, мичман незаметным для себя образом очень тес­но сблизился с ними. Вместе с матросами и наравне с ними он работал топором и ломом, вместе с ними ел из одного котла.

При разгрузке и разборке судна перед мичманом и его командою часто вставали сложные вопросы, ко­торые они решали сообща, и мичман восхищался лов­костью и изобретательностью матросов. Он испытывал огромное удовольствие, когда кто-либо из работающих вместе с ним говорил:

– Ай да Аникита Тимофеич, ловок ты, брат, то­пором работать! Золотые у тебя руки!

Или:

– Вот тебе и барин, наш-то мичман! На любую работу мастер.

Иногда Гвоздеву приходило в голову, что все было бы иначе, будь здесь Пеппергорн или еще какой-ли­бо офицер из курляндцев, которые во множестве пона­лезли сейчас в русскую службу. При них, пожалуй, он постыдился бы отдирать ломом обшивные доски от дубовых кокор бригантины, вот так, в одних штанах да в посеревшей от пота рубашке, рядом с каким-нибудь оборванным матросом второй статьи, или нала­живать вместе с Ермаковым полиспаст для подъема пушек из затопленного трюма. В нынешнее царство­вание от офицера требовалось умение носить парик, шпагу да построже держать матросов, а работать на судне «своеручно», как бывало при Петре Вели­ком, считалось зазорным.

Наступил наконец день, когда больше нечего было свозить на берег и вся команда была обращена на переноску грузов под навесы и в амбар, устроенный Нефедовым. Почти все имущество, кроме трех пушек с бригантины, которые затерялись в песке под водою, находилось на берегу. Следовало подумать, как по­лучше сохранить все это.

Мичман был уверен, что ранее будущего года ни­чего не удастся отсюда вывезти пока они доберутся до ближайшего порта – Ревеля, наступит зима. Ду­мать, что здесь в скором времени появится какой-либо русский корабль, было неверно. Остров Гоольс находится в стороне от обычных корабельных путей

В полдень, когда команда обедала, мичман под­нялся по полотому скату мыса почти к самой его вер­шине. Он сел на нагретый солнцем валун. Пониже видна была площадка, которую он в первый день пос­ле крушения выбрал для устройства склада, сейчас там, как муравьи в развороченном муравейнике, копо­шились матросы.

Солнце еще припекало, но легкий ветерок, овевав­ший исхудалое и загоревшее лицо мичмана, нет-нет да и приносил холодные по-осеннему струйки.

Обширный вид открывался перед Гвоздевым. Про­сторы белесовато-голубого моря с трех сторон занима­ли весь горизонт, а прямо перед собой мичман мог обозреть с высоты почти весь остров Гоольс.