Офицеры советских подводных крейсеров. (СИ)

«Гора», грохнул здоровенным кулачищем по столу и, переполненный гневом, закричал:

— Да вы что — издеваетесь?! Вот он, — он указал пальцем на меня, — пускай и руководит покраской корабля! А вы, как командир, его подстрахуйте. Вам поближе пообщаться с экипажем ой, как нужно! Липовецкого отправьте в отпуск, как и положено по графику. Парень весь почернел от горя, хоть вины его — никакой, сами знаете. Что вы все там себе думаете, а главное чем!?

— Так что передавай все покрасочные работы и дела мне, а сам сматывайся и побыстрей! — подвёл итог беседы Иван.

В летнем отпуске хорошо! Хорошо не только с точки зрения, что в любой момент отпускник может подставить отдыхающие телеса под лучи южного солнышка. Нет! — это было не для Антона. Он отдых любил, но отдых активный. Его «хорошо» заключалось в том, что по своему усмотрению и желанию он сам для себя мог выбирать любую работу. Почти, как в сказке: «По щучьему велению, по моему хотению»….

Он делал выбранную по душе работу с удовольствием, восхищаясь красотой окружающего мира и радуясь результатом своего труда.

Каждый год он посещал Украину и не переставал восхищаться её чудесной природой, удивляясь, делал для себя новые открытия в щедротах и богатстве родной земли. Со стороны было заметно, что прекрасная земля и природа его родины практически не менялись. Изменились люди. Особенно изменялись люди из сельской местности.

Не чувствуя взаимного притяжения, земля некоторых людей отторгала и те, перебравшись жить в города и местечки, теряли с ней связь навсегда. Отныне земля для них переставала быть землёй-кормилицей, а они рачительными хозяевами-работниками на ней. Они становились изгоями — завистливыми, злыми, способными за городской участок земли, где она уже неофициально продавалась и становилась товаром, перегрызть соседу горло.

Это переселение села в город было неупорядочено законом и посему подчинялось закону одному: «кто сильный, тот и прав». Несмотря на призывы государства, «город» в село шёл туго и не охотно. Связь с землёй у городского жителя была понятием растяжимым: в лучшем случае он знал, что булки и хлеб произрастают всё же на земле, а не на полках магазинов. С другой стороны, государство очень мало делало, чтобы люди села, не надрываясь тяжёлым трудом, свободные и независимые, могли выращивать этот хлеб, как обожаемый плод всеобъемлющей любви и своего достатка. Этот достаток на селе легче всего было отнять и государство этим пользовалось почти всегда. Уставшая земля ждала нового хозяина, хозяина-врачевателя, но не хозяина-разрушителя. Старый хозяин обессилив и выродившись, отходил в небытиё.

Земля ещё не продавалась. И тогда, и теперь, и во все времена последнему идиоту известно, что с потерей экономической основы своего существования, то есть с продажей земли, когда она станет товаром, класс крестьян и село перестанут существовать. И хотя пока земля ещё не подавалась, но в городе она покупалась. Города жирели и бурно расстраивались. Коллективное руководство, царствующее в стране, ни население, ни сама земля не признавали, но безропотно терпели. Каждый гражданин страны Советов жил и обогащался как мог. Село скудело людьми, его плодородные нивы по инерции ещё выдавали приличные урожаи, которыми кормилось большое государство. С такими невесёлыми мыслями Антон возвратился в Северодвинск на корабль.

— А мы тут вас уже заждались, — сказал Фесенко, осматривая посвежевшего Антона, прибывшего из отпуска.

— Всё оборудование ракетного комплекса уже установлено на корабле, — в свою очередь докладывал Лыткин. — Молоденьких симпатичных монтажниц в отсеке полно, как в стогу свежего сена — негде иголке упасть. Запахи такие, что у мужиков непроизвольно дрожат ноздри. Кстати, о ноздрях, вернее о Ноздрюхе….

— Неужели наш верзила влюбился? — не выдержал Антон.

— И я так вначале думал, — начал рассказывать Лыткин. — Рабочие завода начали работать в две, а иногда и в три смены. Для обеспечения их работы, кроме постоянной вахты приходилось выделять личный состав дополнительно. «Я» вызывался Ноздрёв добровольцем для обеспечения этих работ даже в дни увольнений в город. И так подряд несколько раз в ночное время.

— Любовь любовью, — подумал я, продолжал увлечённо рассказывать Лыткин, — но дело явно пахнет керосином. Что-то тут не чисто! Ночным катером вместе с рабочими добираюсь до лодки, спускаюсь в четвёртый отсек — тишина! В атмосфере отсека попахивает спиртом — закусить хочется. Оно и понятно: наладка и монтаж, электронику моют спиртом — ректификат высшей очистки девяносто восемь процентов! Но куда все подевались? — возник сразу же вопрос. Ни фига себе: заглядываю на приборную палубу, а там народу — не протолкнуться! Из глубины этой плотной толпы слышу сомневающийся, но безусловно заинтересованный голос: «- Свалится он после этой последней манёрки или нет!?».

— Что тут происходит? — задал я, никого не обязывающий отвечать, первый вопрос.

— Внимание в отсеке! Дайте возможность моему командиру группы пройти! — скомандовал Ноздрёв. Народ нехотя расступился. В проходе между ракетных шахт и панелями приборов, широко расставив ноги как при качке, с лицом красным как стручок красного перца, собственной персоной стоял наш Ноздрюха. В одной руке он держал манёрку — чарку, сваренную из нержавеющей стали, так граммов на 150. В другой же — ржаной сухарь. Пока я пробивался к нему, Ноздрёв поставил манёрку рядом с ёмкостью литров на пять, понюхал сухарь, втянул добрую порцию воздуха и на выдохе бодро отрапортовал:

— В четвёртом отсеке идёт наладка при, при, при-бо-ров. Замечаний нет!

— Будут! — сказал я и пригласил мастера — старшего смены и Ноздрёва в каюту.

Там узнаю: это дурачьё поспорили на ящик водки, что после пятой выпитой манёрки Ноздрюха всё же свалится с «копыт». Днём он отсыпался и уже третью смену убеждал удивлённых работяг в стойкости Военно-морского флота.

— Ну и что дальше? — спросил Антон.

— Что дальше: пригрозил я мастеру написать его руководству рапорт. Для них это полный «капут» — отзовут, выгонят с корабля и лишат денежной работы. Вот они все хором запросили пардону, попросили пойти на «мировую», заверив, что больше «ни-ни». Ящик коньяку выставляют после завершения работ на ваше усмотрение.

— Ну и прохиндей ты, Василий! Я ещё не успел прибыть из отпуска, а ты уже меня заложил! — улыбаясь заметил Антон.

Дни, как плотно загруженные вагоны набравшего скорость поезда, замелькали один за одним: учёба, комплексные проверки приборов и систем, приёмка их от наладчиков и промышленности. Затем выходы в море на заводские и государственные испытания. И вот, пахнущий краской, подводный крейсер стоял у причала и готовился отплыть в свою базу в губу Западная Лица.

— Василий, а ты сток грязной воды с умывальника в цистерну одержания вывести не забыл? — спросил Антон.

— Конечно сделал, усё тип-топ! Работяги вварили красномедную трубу с запорными клапанами. Всё чин-чинарём, как учили! — ответил Лыткин.

— Почему же с раковины водичка не уходит? — задал второй вопрос Липовецкий.

— Товарищ капитан-лейтенант, — вмешался в разговор мичман Фесенко, — сейчас мы в один миг продуем ваш сток воды воздухом среднего давления.

— Нагрузи-ка редуктор ВСД на пару килограмм, — обратился он к Ноздрёву.

Они быстро протянули воздушный шланг. Его штуцер обмотали тряпкой и сунули этот кляп в отверстие сливного сифона раковины.

— Давай! — бодро скомандовал Антон. Воздух в две атмосферы, поднатужившись, пошёл по магистрали. Что-то смачно чмокнуло: то ли сверху, то ли снизу и уже более свободно он зашипел по трубам — ш-р-руп!

— Перекрывай! — опять дал команду Антон.

В образовавшейся тишине было слышно, как этажом выше на жилой палубе в каюте старпома голосом Кочета кого-то «раздалбливали»: мать-перемать, бога твою душу и далее лай и скуление тяжело раненной собаки…. Затем хлопнула дверь каюты, Кочет, ругаясь, грохнул переборочным люком и выбежал в центральный пост.