Иверский свет

в библейском небе,

меж звезд обильных,

над степью с крохотными рекламами

дышала Мерлин,

ее любили...)

Изнемогают, хотят машины.

Невыносимо,

невыносимо

лицом в сиденьях, пропахших псиной!

Невыносимо,

когда насильно,

а добровольно — невыносимей!

Невыносимо прожить, не думая,

невыносимее — углубиться.

Где наша вера? Нас будто сдунули,

существованье — самоубийство,

самоубийство — бороться с дрянью,

самоубийство — мириться с ними,

невыносимо, когда бездарен,

когда талантлив — невыносимей,

мы убиваем себя карьерой,

деньгами, девками загорелыми,

ведь нам, актерам,

жить не с потомками,

а режиссеры — одни подонки,

мы наших милых в объятьях душим,

но отпечатываются подушки

на юных лицах, как след от шины,

невыносимо,

ах, мамы, мамы, зачем рождают?

Ведь знала мама — меня раздавят,

о кинозвездное оледененье,

нам невозможно уединенье,

в метро,

в троллейбусе,

в магазине.

«Приветик, вот вы!» — глядят разини,

невыносимо, когда раздеты

во всех афишах, во всех газетах,

забыв,

что сердце есть посередке,

в тебя завертывают селедки,

лицо измято,

глаза разорваны

(как страшно вспомнить

во «Франс-Обзёрвере»

свой снимок с мордой

самоуверенной

на обороте у мертвой Мерлин!).

Орет продюсер, пирог уписывая:

«Вы просто дуся,

ваш лоб — как бисерный!»

А вам известно, чем пахнет бисер?!

Самоубийством!

Самоубийцы — мотоциклисты,

самоубийцы спешат упиться,

от вспышек блицев бледны министры —

самоубийцы,

самоубийцы,

идет всемирная Хиросима,

невыносимо,

невыносимо все ждать,

чтоб грянуло,

а главное

необъяснимо невыносимо,

ну, просто руки разят бензином!

Невыносимо

горят на синем

твои прощальные апельсины...

Я баба слабая. Я разве слажу?

Уж лучше — сразу!

СОЛОВЕЙ-ЗИМОВЩИК

Свищет всенощною сонатой

между кухонь, бензина, шей

сантехнический озонатор,

переделкинский соловей!

Ах, пичуга микроскопический,

бьет, бичует, все гнет свое,

не лирически —

гигиенически,

чтоб вы выжили, дурачье.

Отключи зежиганье, собственник.

Стекла пыльные опусти.

Побледней от внезапной совести,

кислорода и красоты.

Что поет он? Как лошадь пасется,

и к земле из тела ея

августейшая шея льется —

тайной жизни земной струя.

Ну, а шея другой — лимонна,

мордой воткнутая в луга,

как плачевного граммофона

изгибающаяся труба

Ты на зиму в края лазоревы

улетишь, да не тот овес.

Этим лугом сердце разорвано,

лишь на родине ты поешь.

Показав в радиольной лапке

музыкальные коготки,

на тебя от восторга слабнут

переделкинские коты.

Кто же тронул тебя берданкой?

Тебе Африки не видать.

Замотаешься в шарфик пернатый,

попытаешь перезимовать.

Ах, зимой застынут фарфором

шесть кистей рябины в снегу,

точно чашечки перевернутые,

темно-огненные внизу... "

Как же выжил ты, мой зимовщик,

песни мерзнущий крепостной?

Вновь по стеклам хлестнул, как мойщик,

голос, тронутый хрипотцой!

Бездыханные перерывы

между приступами любви.

Невозможные переливы,

убиенные соловьи.

ОТЦУ

Отец, мы видимся все реже-реже,

в годок — разок.

А Каспий усыхает в побережье

и скоро станет —

как сухой морской конек.

Ты дал мне жизнь.

Теперь спасаешь Каспий,

как я бы заболел когда-нибудь.

Всплывают рыбы

с глазками как капсюль.

— 6ч?8 —

Единственно возможное

лекарство —

в них воды

Севера

вдохнуть!

И все мои конфликтовые

смуты —

«конфликт на час»

пред этой, папа, тихою

минутой,

которой ты измучился сейчас.

Поможешь маме вытирать тарелки.»

Сам думаешь: а) море на мели,

б) повернувшись, северные реки

изменят вдруг вращение

Земли?

в) как бы древних льдов не растопили...

Тогда вопрос:

не «сколько

ангелов на

конце иголки?», но—

«сколько человечества уместится

на шпиле

Эмпайр Билдинг

и Останкино?»

ОДА ДУБУ

Свитезианские восходы.

Поблескивает изреченье:

«Двойник-дуб. Памятник природы

республиканского значенья».

Сюда вбегал Мицкевич сланною.

Она робела.

Над ними осыпался памятник,

как роспись лиственно и пламенно,—

куда Сикстинская капелла!

Он умолял: «Скорее спрячемся,

где дождь случайней и ночнее,

и я плечам твоим напрягшимся

придам всемирное значенье!»

Прилип к плечам сырым и плачущим

дубовый лист виолончельный.

Великие памятники Природы!

Априори:

Екатерининские березы,

бракорегистрирующие рощи,

облморе,

и. о. лосося,

оса, желтая как улочка Росси,

реставрируемые лоси.

Общесоюзный заяц!

Ты на глазах превращаешься в памятник,

историческую реликвию,

исчезаешь,

завязав уши, как узелок на дорогу

великую"

Как Рембрандты, живут по описи

35 волксв Горьковской области.

Жемчужны тучи обложные,

спрессованные рулонами.

Люблю вас, липы областные,

и вас люблю, дубы районные.

Какого званья небосводы?

И что истоки?

История ли часть природы?

Природа ли кусок истории?

Мы — двойники. Мы агентура

двойная, будто ствол дубовый,

между природой и культурой,

политикою и любовью.

В лесах свисают совы матовые,

свидетельницы Батория,

как телефоны-автоматы

надведомственной категории

Душа в смятении и панике,

когда осенне и ничейно

уходят на чужбину памятники

неизъяснимого значенья!

И, перебита крысоловкой,

прихлопнутая к пьедесталу,

разиня серую головку,

«Ночь» Микеланджело привстала.

ПЕРВЫЙ ЛЕД

Мерзнет девочка в автомате,

прячет в зябкое пальтецо

все в слезах и губной помаде

перемазанное лицо.

Дышит в худенькие ладошки.

Пальцы — льдышки. В ушах — сережки.

Ей обратно одной, одной

вдоль по улочке ледяной.

Первый лед. Это в первый раз.

Первый лед телефонных фраз.

Мерзлый след на щеках блестит —

первый лед от людских обид.

Поскользнешься. Ведь в первый раз.

Бьет по радио поздний час.

Эх, раз,

еще раз,

еще много, много раз.

мотогонки

ПО ВЕРТИКАЛЬНОЙ СТЕНЕ

Н. Андросовой

Завораживая, манежа,

свищет женщина по манежу!

Краги — красные, как клешни.

Губы крашеные — грешны.

Мчит торпедой горизонтальною,

хризантему заткнув за талию!

Ангел атомный, амазонка!

Щеки вдавлены, как воронка.

Мотоцикл над головой

электрическою пилой.

Надоело жить вертикально.

Ах, дикарочка, дочь Икара...

Обыватели и весталки

вертикальны, как «ваньки-встаньки».

В этой, взвившейся над зонтами,

меж оваций, афиш, обид,

сущность женщины

горизонтальная

мне мерещится и летит!

Ах, как кружит ее орбита!

Ах, как слезы к белкам прибиты!

И тиранит ее Чингисхан —

Замдиректора Сингичанц...

Сингичанц: «Ну, а с ней не мука?

Тоже трюк — по стене, как муха...

А вчера камеру проколола... Интриги...

Пойду напишу

по инстанции...

и царапается, как конокрадка».

Я к ней вламываюсь в антракте.

«Научи, говорю, горизонту... »

А она молчит, амазонка.

А она головой качает.

А ее еще трек качает.

А глаза полны такой —

горизонтальною

тоской!

Сидишь беременная, оледная.

Как ты переменилась, бедная.