Плач об агнце в вертепе

Валерий Вотрин

Плач об агнце в вертепе

Что-то Вероника задумалась, глядя в темнеющее окно, а в это время сумерки за ее спиной тишком совершенно преобразили комнату. Уличные сумерки совсем не то, что сумерки в доме, в них не таится никаких неожиданностей, как принято считать, загадочность их пресловута, они просто предуготавливают к главному — нощному действу. А вот сумерки в комнате другие, — она обернулась и увидала, что в стене открылся вход в галерею и в других стенах появились проемы, охраняемые какими-то темными фигурами. И она, конечно же, выбрала галерею, вдруг там картины, да и просто интересно пройти галереей. Дом был темен, картин увидать она не сумела, какие картины в такой темноте, даже идешь на ощупь. Ей надо было найти Ясельникова в этом незнакомом, затемненном доме. Опять, верно, засиделся в мастерской, про ужин забыл, да что ужин — про нее забыл. Он у нее такой. Про все забывает, когда свои фигурки берется вырезывать. Ей стало бы совсем одиноко, когда бы не было так интересно бродить по дому: галерея оборвалась вдруг в другую комнату, где стояла огромная кровать под старинным вышитым балдахином, и Вероника улыбнулась ей, — у нас вот с Ясельниковым такой кровати нет. Она немножко постояла и поглазела на кровать, поудивлялась, а потом отправилась опять бродить, Ясельникова искать. И после не очень долгих блужданий по дому она неожиданно обнаружила себя стоящей на самом верху длинной-предлинной, изгибающейся лестницы, которая спускалась сразу в мастерскую Ясельникова, ярко освещенную, заставленную деревянными статуями и статуэтками, откуда наверх доносился свежий древесный дух, точно там располагалась столярня. В мастерской был и сам Ясельников, и отсюда хорошо было видно, как он там работает, сидя на маленьком вертком стульчике, согнувши спину, вывернувши локти, мелко тряся коленкой, как всегда он это делал, когда бывал поглощен чем-то с головой.

Она долго смотрела, как он работает там, внизу, а потом ей стало интересно, над чем это он там работает, и она принялась тихонько спускаться по лестнице, так, чтобы не скрипнуть ступенькой и не отвлечь его. Тихонько появилась она за его спиной и стала смотреть. Увидела, что, ага, перед ним на специальной подставке — уже полностью готовый деревянный рождественский вертеп с фигурками, увидела, что все фигурки тоже уже готовы, за исключением одного из волхвов, увидела, наконец, что над его-то лицом Ясельников сейчас и трудится и что у него не получается: он пыхтит и вполголоса клянет какие-то сучки и задоринки. Она хотела было шутки ради закрыть ему глаза ладонями, но раздумала: в прошлый раз из-за такой вот выходки на лице апостола Павла появилась довольно гаденькая усмешечка, точно он вдруг припомнил что-то, когда был еще Савлом. И ей внезапно стало обидно: он так поглощен, что даже ее не замечает.

— Ясельников! — позвала она.

От неожиданности он выронил резец и обернулся. Лицо его было озабоченно и чем-то напоминало лицо недоделанного волхва.

— Ты уронил свой резец, — сказала она после некоторого молчания, показывая на уроненное пальцем.

Он проследил направление взглядом, поднял резец и положил его на подставку.

— Я же просил не отвлекать меня, — терпеливо произнес он.

— Я хочу есть, Ясельников, — заявила она. — А в доме пусто.

Он посмотрел в окно и обнаружил там сумерки.

— Увлекся опять, — произнес он тихо, будто себя коря, и поднялся. — Пойду принесу чего-нибудь. Хотя поздновато уже…

— Хочу мяса, — серьезно сказала она.

Он удивленно взглянул на нее.

— Ты же не ешь мяса.

— Хочу, — сказала она упрямо.

Он вздохнул.

— Ну, значит, мясо.

Выйдя из дому, он остановился и огляделся. Вечно, глядя из окна, обманываешься, когда думаешь, что уже глубокая ночь на дворе. Так и в этот раз: сумерки были еще не той густоты, когда надо зажигать фонари. Однако последние уже горели, — это говорило за то, что зажигающие их тоже поторопились признать вечер за ночь. Расходуют электроэнергию почем зря… В желтом фонарном свете дома на противоположной стороне выходили темными, нежилыми и очень старыми. На лбу каждого, точно околыш, сидела дата его постройки. Отсюда цифр было не разобрать, но Ясельников знал, что дома действительно очень старые, а его дом — самый старый из всех. Он вздохнул. Это, конечно, все хорошо, но где взять мяса по такому времени?

Ясельников не любил мясные лавки. Вечно ему доставались там обрезки да жилы, да будто специально для него приберегали желтый доисторический мосол, голый и гладкий, словно кегля. К тому же сейчас все лавки наверняка уже закрыты. Он решил сходить к Павлиди. Тот уж точно знает, где по такому времени можно найти мясо.

Гончарная мастерская Павлиди располагалась на углу улицы, которая вела к рынку, и улицы, которая вела к базару. Каждый день к дому подъезжал грузовик и вываливал во дворе целый кузов глины, потребной для изготовления разных гончарных изделий. Куча лежала до темноты, а потом таинственным образом исчезала. Спрос на изделия Павлиди в последнее время сильно упал, ему приходилось сидеть без работы, и к расходу дворовой глины он явно руки своей не прикладывал. Поэтому оставалось непонятно, куда она в таком случае девается. Объяснения, правда, находились. К примеру, сосед Павлиди, ихтиолог Егоров, утверждал, что это не глина вовсе там во дворе, а чистой воды ил, элемент, водящийся в природе в изобилии, и ил этот с наступлением сумерек благодаря особой своей текучести и чувству воды (такой способностью обладает еще, как известно, рыба угорь) по многочисленным имеющимся во дворе канавам и канавкам утекает обратно в море, где служит кормом рыбам и разным там заврам, обитающим на морском дне с незапамятных времен. Однако было установлено, что сам Егоров ночами изготавливает из дворовой глины рыб и утром отпускает их в море, чтобы внести свою лепту в восстановление ущерба, наносимого в последние годы морской фауне нефтеналивными танкерами и прочими порождениями технологической цивилизации. Возможно, завров Егоров из дворовой глины тоже делал: уж больно споро она уходила. Впрочем, это было недоказуемо. «Хорошо, что ты не орнитолог, Егоров», — вздыхая, говорил Павлиди.

Ясельников вошел в мастерскую и поздоровался:

— Здравствуй, Темистоклес!

И сразу стало понятно, что явился не вовремя. В мастерской был день суда. Все вазы и кувшины, горшки и сосуды теснились в великом страхе и множестве на полу, на полках, на подоконниках, — небольшая комнатенка с гончарным кругом в центре, служившая также и лавкой, была загромождена. Три или четыре сосуда были уже сокрушены, и их жалкие черепки валялись у порога явно на посрамление и попрание. Ясельников понял, что творения в очередной раз прогневали чем-то своего творца. Павлиди не сидел на месте и часто отлучался в поисках заказа, пропадая иной раз вне дома по нескольку суток. И в его отсутствие сосуды начинали вести себя неугодно, творили мерзости, в их среде заводился разврат и разлад, и частенько по своем возвращении находил Павлиди некоторых достойных сброшенными со своих полок и разбившимися, в то время как недостойные торжествовали. Неоднократно приходилось ему с горечью признавать, что все от плохого спроса, остаток на складе, вовремя не распроданный, скоро начинает вести себя буйно, не принимая увещеваний. Посему взял себе Павлиди за обычай время от времени пасти свои сосуды железным жезлом, дабы на примере сокрушенных смирение не улетучивалось из остальных так быстро.

Но на этот раз горшки, похоже, ввели Павлиди в гораздо больший гнев. Это сразу чувствовалось. До прихода Ясельникова Павлиди говорил к ним, и лишь одно колено, которое ввело в грех остальные, оставалось демонстративно глухо к его словам. Это колено — целая полка больших толстостенных горшков — вызывало особую ярость Павлиди, так как в последнее время совсем не находило спроса, падало в цене и росло в численности. К тому же оно было прямо-таки рассадником вредных идей, неверия и поклонения идолам. За это оно должно было понести возмездие. И Павлиди, окончив говорить, поднял тяжелый железный шкворень и обрушил его на развратные горшки. «Довели», — с жалостью подумал Ясельников и остановил руку Павлиди, которую тот было занес, чтобы сокрушить другую полку. Павлиди повернул к нему гневное лицо.