Иверский свет

я страшон, как икона,

почернел и опух от мошки.

Блешет, точно сазан,

голубая щека рыбака,

«Чет» — слезам.

«Да» — мужским, продубленным рукам.

«Да» — девчатам разбойным,

купающим МАЗ, как коня.

«Да» — брандспойтам,

сбивающим горе с меня.

СИБИРСКИЕ БАНИ

Бани! Бани! Двери — хлоп!

Бабы прыгают в сугроб.

Прямо с пылу, прямо с жару —•

ну и ну!

Слабовато Ренуару

до таких сибирских «ню»1

Что мадонны! Эти плечи,

эти спины наповал,

будто доменною печью

запрокинутый металл.

Задыхаясь от разбега,

здесь «на ты», «на ты», «на ты»

чистота огня и снега

с чистотою наготы.

День морозный, чистый, парный.

Мы стоим, четыре парня,—

в полушубках, кровь с огнем,

как их шуткой

шуганем!

Сй, испугу!

Ой, в избушку,

как из пушки, во весь дух:

— Ух!..

А одна в дверях задержится,

за приступочку подержится

и в соседа со смешком

кинет

кругленьким снежком...

В МАГАЗИНЕ

Д. Н. Журавлеву

Немых обсчитали.

Немые вопили.

Медяшек медали

влипали в опилки.

И гневным протестом,

что все это сказки,

кассирша, как тесто,

вздымалась от кассы.

И сразу по залам,

по курам зеленым,

пахнуло слезами,

как будто озоном.

О, слез этих запах

в мычащей ораве.

Два были без шапок.

Их руки орали.

А третий с беконом

подобием мата

ревел, как Бетховен,

земно и лохмато!

В стекло барабаня,

ладони ломая,

орала судьба моя

глухонемая!

Кассирша, осклабясь,

косилась на солнце

и ленинский абрис

искала в полсотне.

Но не было Ленина.

Она была фальшью...

Была бакалея.

В ней люди и фарши.

ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕКТРИЧКА

Мальчики с финками, девочки с фиксами.

Две проводницы дремотными сфинксами...

Я еду в темном тамбуре,

спасаясь от жары,

кругом гудят как в таборе

гитары и воры.

И как-то получилось,

что я читал стихи

между теней плечистых,

окурков, шелухи.

У них свои ремесла.

А я читаю им,

как девочка примерзла

к окошкам ледяным.

На черта им девчонка

и рифм ассортимент?

Таким, как эта — с челкой

и пудрой в сантиметр?!

Стоишь — черты спитые,

на блузке видит взгляд

всю дактилоскопию

малаховских ребят...

Чего ж ты плачешь бурно

и, вся от слез светла,

мне шепчешь нецензурно

чистейшие слова?

И вдруг из электрички,

ошеломив вагон,

ты чище Беатриче

сбегаешь на перрон!

ПОРТОВАЯ СТОЙКА

Какого дьявола ты ждешь,

какого дьявола?

Какая склёшенная ложь

войдет отъявленно?

И там у стойки для галош

над мутной склянкою

какому ангелу ты лжешь,

какому ангелу?

ОДА СПЛЕТНИКАМ

Я славлю скважины замочные.

Клевещущему —

исполать.

Все репутации подмочены.

Трещи,

трехспальная кровать!

У, сплетники! У, их рассказы!

Люблю их царственные рты,

их уши,

точно унитазы,

непогрешимы и чисты.

И версии урчат отчаянно

в лабораториях ушей,

что кот на даче у Ошанина

сожрал соседских голубей,

что гражданина А. в редиске

накрыли с балериной Б...

Я жил тогда в Новосибирске

в блистанье сплетен о тебе.

Как пулеметы, телефоны

меня косили наповал.

И, точно тенор — анемоны,

я анонимки получал.

Междугородные звонили.

Их голос, пахнущий ванилью,

шептал, чю ты опять дуришь,

что твой поклонник толст и рыж.

Что таешь, таешь льдышкой тонкой

в пожатье пышущих ручищ...

Я возвращался.

На Волхонке

лежали черные ручьи.

И все оказывалось шуткой,

насквозь придуманной виной,

и ты запахивала шубку

и пахла снегом и весной...

Так ложь становится гарантией

твоей любви, твоей тоски...

Орите, милые, горланьт»!

Да здравствуют клеветники!

Смакуйте! Дергайтесь от тика!

Но почему так страшно тихо?

Тебя не судят, не винят,

и телефоны не звонят...

Твои зубы смелы

в них усмешка ножа

и гудят как шмели

золотые глаза

мы бредем от избушки

нам трава до ушей

ты пророчишь мне взбучку

от родных и друзей

ты отнюдь не монахиня

хоть в округе — скиты

бродят пчелы мохнатые

нагибая цветы

я не знаю — тайги

я не знаю — семьи

знаю только — зрачки

знаю — зубы твои

на ромашках |хэса

как в буддийских пиалах

как она хороша

в длинных мочках фиалок

в каждой капельке-мочке

отражаясь мигая

ты дрожишь как Дюймовочка

только кверху ногами

ты — живая вода

на губах на листке

ты себя раздала

всю до капли — тайге

ВЕЧЕР НА СТРОЙКЕ

Меня пугают формализмом.

Как вы от жизни далеки,

пропахнувшие формалином

и фимиамом знатоки!

В вас, может, есть и целина,

но нет жемчужного зерна.

Искусство мертвенно без искры,

не столько божьей, как людской,

чтоб слушали бульдозеристы

непроходимою тайгой.

Им приходилось зло и солоно,

но чтоб стояли, как сейчас,

они — небритые, как солнце,

и точно сосны — шелушась.

И чтобы девочка-чувашка,

смахнувши синюю слезу,

смахнувши — чисто и чумазо,

смахнувши — точно стрекозу,

в ладоши хлопала раскатисто...

Мне ради этого легки

любых ругателей рогатины

и яростные ярлыки.

ФУТБОЛЬНОЕ

Левый край!

Самый тощий в душевой,

Самый страшный на штрафной,

Бито стекол — боже мой!

И гераней...

Нынче пулей меж тузов,

Блещет попкой из трусов

Левый крайний.

Левый шпарит, левый лупит.

Стадион нагнулся лупой,

Прожигательным стеклом

Над дымящимся мячом.

Правый край спешит заслоном,

Он сипит, как сто сифонов,

Ста медалями увенчан,

Стольким ноги поувечил.

Левый крайний, милый мой,

Ты играешь головой!

О, атака до угара!

Одурение удара.

Только мяч,

мяч,

мяч,

Только — вмажь,

вмажь,

вмажь!

«Наши — ваши» — к богу в рай.

21 А, Вознесенский

— 641 —

Ай!

Что наделал левый край!..

Мяч лежит в своих воротах.

Солнце черной сковородкой/

Ты уходишь, как горбун,

Под молчание трибун.

Левый крайний...

Не сбываются мечты,

С ног срезаются мячи.

И под краном

Ты повинный чубчик мочишь,

Ты горюешь и

бормочешь:

«А ударчик — самый сок,

Прямо в верхний уголок!»

БАЛЛАДА ТОЧКИ

«Баллада? О точке?! О смертной пилюле?!»

Балда!

бы забыли о пушкинской пуле!

Что ветры свистали, как в дыры кларнетов,

В пробитые головы лучших поэтов.

Стрелою пронзив самодурство и свинство,

К потомкам неслась траектория свиста!

И не было ючки. А было — начало.

Мы в землю уходим, как в двери вокзала.

И точка тоннеля, как дуло, черна...

В бессмертье она?

Иль в безвестность она?..

Нет смерти. Нет точки. Есть путь пулевой —

Вторая проекция той же прямой.

В природе по смете отсутствует точка.

Мы будем бессмертны.

И это — точно!

МОНОЛОГ МЕРЛИН МОНРО

Я Мерлин, Мерлин.

Я героиня

Самоубийства и героина,

кому горят мои георгины?

кем телефоны заговорили?

то в костюмерной скрипит лосиной?

Невыносимо,

невыносимо, что не влюбиться,

невыносимо без рощ осиновых,

невыносимо самоубийство,

но жить гораздо

невыносимей!

Продажи Рожи. Шеф ржет, как мерин.

(Я помню Мерлин.

Ее глядели автомобили.,

На стометровом киноэкране