Иверский свет

ио — иуды, но без их нвива,

мы — ио!

Но кто же мы на самом деле?

Или

нас опоили?

Но ведь нас родили!

Виновница надои выполняла,

обман парнасский

вспоминала вяло.

«Страдалица!» —

ей скажет в простоте

доярка.

Кружка вспенится парная

с завышенным процентом ДДТ.

V

Только эхо в пустынной штольне.

Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VI

По стене свисала распластанная,

за хвост подвешенная с потолка,

в форме темного

контрабаса,

безголовая шкура телка.

И услышал я вроде гласа.

«Добрый день, — я услышал, — мастер!

Но скажите — ради чего

Вы съели 40 тонн мяса?

В Вас самих 72 кило

Вы съели стада моих дедушек, бабушек...

Чту Ваш вкус.

Я не вижу Вас» Вы, чай, в «бабочке»,

как член Нью-Йоркской академии искусств?

Но Вы помните, как в кладовке,

в доме бабушкиного тепла,

Вы давали сахар с ладошки

задушевным губам телка?

И когда-нибудь, лет через тридцать,

внук ваш, как и Вы, человек,

провожая иную тризну,

отпевая тридцатый век,

в пустоте стерильных салонов,

словно в притче, сходя с ума,—

ни души! лишь пучок соломы —

закричит: «Кусочка дерьма!»

VII

Видно, спал я, стоя, как кони.

Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VIII

Но досматривать сон не стал я.

Я спешил в Сент-Джорджский собор,

голодающим из Пакистане

мы давали концертный сбор.

«Миллионы сестер наших в корчах,

миллионы братьев без корочки,

миллионы отцов в удушьях,

миллионы матерей худущих... »

И в честь матери из Бангладеша,

что скелетик сына несла

с колокольчиком безнадежным,

я включил, как «Камо грядеши?»,

горевые колокола!

Колокол, триединый колокол,

«Лебедь»,

«Красный»

и «Голодарь»1,

голодом,

только голодом

правы музыка и удар!

Колокол, крикни, колокол,

что кому-то нечего есть!

Пусть хрипла торопливость голоса,

но она чистота и есть!

Колокол, красный колокол,

расходившийся колуном,

хохотом, ахни хохотом,

хороша чистота огнем.

Колокол, лебединый колокол,

мой застенчивейший регистр!

Ты, дыша,

кандалы расковывал,

лишь возлюбленный голос чист.

Колокольная моя служба,

ты священная мол страсть,

но кому-то ежели нужно,

чтобы с голоду не упасть,

Знаменитые ростовские колокола.

даю музыку на осьмушки,

чтоб от пушек и зла спасла.

Как когда-то царь Петр на пушки

переплавливал колокола.

IX

Онемевшая колокольня.

Боен нет в Чикаго. Где бойни?

«Я СОСЛАН В СЕБЯ...»

Я сослан в себя

я — Михайловсиое

горят мои сосны смыкаются

в лице моем мутном как зеркало

смеркаются лоси и пергалы

природа в реке и во мне

и где-то еще — извне

три красные солнца горят

три рощи как стекла дрожат

три женщины брезжут в одной

как матрешки — одна в другой

одна меня любит смеется

другая в ней птицей бьется

а третья — та в уголок

забилась как уголек

601

она меня не простит

она еще отомстит

мне светит ее лицо

как со дна колодца —

кольцо

ОЛЕНЬЯ ОХОТА

Трапециями колеблющимися

скользая через лес,

олени,

как троллейбусы,

снимают ток

с небес.

Я опоздал к отходу их

на пару тысяч лет,

но тянет на охоту —

вслед...

Когда их бог задумал,

не понимал и сам,

что в душу мне задует

тоску по небесам.

Тоскующие дула

протянуты к лесам!

О, эта зависть резкая,

два спаренных ствола —

как провод перерезанный

к природе, что ушла.

Сквозь пристальные годы

тоскую по тому,

кто опоздал к отлету,

к отлову моему!

АНАФЕМА

Памяти Павло Неруды

Лежите Вы в Чили, как в братской могиле.

Неруду убили!

Убийцы с натруженными руками

подходят с искусственными венками.

Солдаты покинули Ваши ворота.

Ваш арест окончен. Ваш выигран раунд.

Поэт умирает — погибла свобода.

Попала свобода —

поэт умирает.

Поэтов тираны не понимают,

когда понимают — тогда убивают.

Лежите Вы навзничь, цветами увитый,—

как Лорка лежал, молодой и убитый.

Матильду, красивую и прямую,

пудовые слезы

к телу пригнули.

Оливковый Пабло с глазами лиловыми,

единственный певчий

среди титулованных,

Вы звали на палубы,

на дни рождения!..

Застолья совместны,

но смерти — раздельные.

Вы звали меня почитать стадионам —

на всех стадионах кричат заключенные!

Поэта убили. Великого Пленника...

Вы, братья Неруды,

затворами лязгая,

наденьте на лацканы

черные ленточки,

как некогда алые, партизанские!

Минута молчанья? Минута анафемы

заменит некрологи и эпитафии.

Анафема вам, солдафонская мафия,

анафема!

Немного спаслось за рубеж

на «Ильюшине»...

Анафема

моим демократичным иллюзиям!

Убийцам поэтов, по списку, алфавитно —

анафема!

Анафема!

Анафема!

Пустите меня на могилу Неруды.

Горсть русской земли принесу. Й побуду.

Прощусь, проглотивши тоску и стыдобу,

с последним поэтом убитой свободы.

РАЗГОВОР С ЭПИГРАФОМ

Александр Сергеевич,

разрешите представиться.

Маяковский.

Владимир Владимирович, разрешите представиться!

Я занимаюсь биологией стиха.

Есть роли более пьедестальные,

но кому-то надо за истопника...

У нас, поэтову дел по горло,

кто занят садом, кто содокладом.

Другие, как страусы, прячут головы,

отсюда смотрят и мыслят задом.

Среди идиотств, суеты, наветов

поэт одиозен, порой смешон —

пока не требует поэта

к священной жертве

Стадион!

И когда мы выходим на стадионы в Томске

или на рижские Лужники,

вас понимающие потомки

тянутся к завтрашним сквозь стихи.

Колоссальнейшая эпоха!

Ходят на поэзию, как в душ Шарко.

Даже герои поэмы «Плохо!»

требуют сложить о них «Хорошо!».

Вы ушли,

понимаемы проценгоэ на десять.

Оставались Асеев и Пастернак.

Но мы не уйдем —

как бы кто ни надеялся!—

Мы будем драться за молодняк.

Как я тоскую о поэтическом сыне

класса «Ту» и 707-«Боинга»...

Мы научили

свистать

пол-России.

Дай одного

соловья-разбой -ыч а!..

И когда этот случай счастливый представится,

отобью телеграммку, обкусав заусеницы:

ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

РАЗРЕШИТЕ ПРЕСТАВИТЬСЯ

ВОЗНЕСЕНСКИЙ -

РУБЛЕВСКОЕ ШОССЕ

Мимо санатория

реют мотороллеры.

За рулем — влюбленные —

как ангелы рублевские.

Фреской Благовещенья,

резкой белизной

за ними блещут женщины,

как крылья за спиной!

Их одежда плещет,

рвется от руля,

вонзайтесь в мои плечи,

белые крыла.

Улечу ли?

Кану ль?

Соколом ли?

Камнем?

Осень. Небеса.

Красные леса.

ОСЕНЬ

С. Щипачеву

Утиных крыльев переплеск.

И на тропинках заповедных

Последних паутинок блеск,

Последних спиц велосипедных.

И ты примеру их последуй,

Стучись проститься в дом последний.

В том доме женщина живет

И мужа к ужину не ждет.

Она откинет мне щеколду,

К тужурке припадет щекою.

Она, смеясь, протянет рот.

И вдруг, погаснув, все поймет —

Поймет осенний зов полей,

Полет семян, распад семей...

Озябшая и молодая,

Ома подумает о том,

Что яблонька и та — с плодами,

Буренушка и та — с телком.

Что бродит жизнь в дубовых дуплах,

В полях, домах, в лесах продутых,

Им — колоситься, токовать.