Иверский свет

ШЕЛ САМОЛЕТ.

И ЗА НИМ

НА НЕИЗМЕННОМ РАССТОЯНИИ

ЛЕТЕЛ ОТСТАВШИЙ ЗВУК,

ПРЯМОУГОЛЬНЫЙ, КАК ПРИЦЕП

НА БУКСИРЕ.

как у девки отчаянной,

были трубы мои перевязаны.

Разреши меня словом. Развяжи мне язык.

И никто не знавал, как в душевной изжоге

обдирался я в клочья —

вам виделся бзик?

Думал — вдруг прозревают от шока!

Развяжи мне язык.

Время рева зверей. Время линьки архаров.

Архаическим ревом

взрывая кадык,

не латинское «Август», а древнее «Зарев»,

озари мне язык.

Зарев

заваленных базаров, грузовиков,

зарев разрумяненных от плиты хозяек,

зарев,

когда чащи тяжелы и пузаты,

а воздух над полем вздрагивает, как ноздри,

в предвкушении перемен,

когда звери воют в сладкой тревоге,

зарев,

когда видно от Москвы до Хабаровска

и от костров картофельной ботвы до костров Батыя,

зарев,

когда в левом верхнем углу жемчужно-витиеватой

березы

замерла белка,

алая, как заглавная буквица Ипатьевской летописи.

Ах, Зарев,

дай мне откусить твоего запева!

Ах, мое ремесло — самобытное? нет, самопытное!

Оббиваясь о стены, во сне, наяву,

ты пытай меня, Время, пока тебе слово не выдам.

Дай мне дыбу любую. Пока не взреву.

Зарев новых словес. Зарев зрелых предчувствий,

революций и рас.

Зарев первой печурки,

красным бликом змеясь...

Запах снега Пречистый,

изменяющий нас.

Человечьи кричит на шоссе

белка, крашенная, как в Вятке, —

алюминиевая уже,

только алые морда и лапки.

ВСЛЕПУЮ

По пояс снега,

по сердце снега,

по шею снега,

вперегонки,

ни человека —

летят машины, как страшные снежки!

Машин от снега не очищают.

Сугроб сугроба просит прикурить.

Прохожий — Макбет. Чревовещая,

холмы за ним гонятся во всю прыть.

Пирог с капустой. Сугроб с девицей.

Та с карапузом — и все визжат.

Дрожат антеннки, как зад со шприцем.

Слепые шпарят, как ясновидцы, —

жалко маленьких сугробят!

Сугроб с прицепом — как баба снежная,

Слепцы поют в церкви — снега снега...

Я не расшибся, но в гипсе свежем,

как травматологическая нога.

Негр на бампер налег, как пахари.

Сугроб качается. «Вив ламур!»

А ты в «фольксвагене», как клюква в гахаре,

куда катишься — глаза зажмурь!

Ау, подснежник в сугробе грозном,

колдунья женского ремесла,

ты зажигалку системы «Ронсон»

к шнуру бикфордову поднесла...

Слепые справа, слепые слева,

зрячему не выжить ни черта.

Непостижимая валит с неба

великолепная слепота!..

Да хранит нас и в глаза лепится

в слепое время, в слепой поход,

слэпота надежд, слепота детств, слепота лепете

и миллионы иных слепот!

Летите слепо, любите слепо,

и пусть я что-то не так спел,

и если за что-то накажет небо —

что был от любви

недостаточно слеп.

Слоняюсь под Новосибирском,

где на дорожке к пустырю

прижата камушком записка:

«Прохожий, я тебя люблю!»

Сентиментальность озорницы,

над вами прыснувшей в углу?

Иль просто надо объясниться?

«Прохожий, я тебя люблю!»

Записка, я тебя люблю!

Опушка, я тебя люблю!

Зверюга, я тебя люблю!

Разлука, я тебя люблю!

Детсад — как семь шаров воздушных,

на шейках-ниточках держась.

Куда вас унесет и сдует?

Не знаю, но страшусь за вас.

Как сердце жмет, когда над осенью,

хоть никогда не быть мне с ней,

уносит лодкой восьмивесельной

в затылок ниточку гусей!

Прощающим благодареньем

пройдет деревня на плаву.

Что мне плакучая деревня?

Деревня, я тебя люблю!

И как ремень с латунной пряжкой

на бражном, как античный бог,

на нежном мерине дремавшем

присох осиновый листок.

Коняга, я тебя люблю!

Мне конюх молвит мирозданьем:

«Поэт? Люблю. Пойдем — раздавим...»

Он сам, как осень, во хмелю.

Над пнем склонилась паутина,

в хрустальном зеркале храня

тончайшим срезом волосиным

все годовые кольца пня.

Будь с встречным чудом осторожней...

Я встречным «здравствуй» говорю.

Несешь мне гибель, почтальонша?

Прохожая, тебя люблю!

Прохожая моя планета!

За сумасшедшие пути,

проколотые, как билеты,

поэты с дырочкой в груди.

И как цена боев и риска,

чек, ярлычочек на клею,

к Земле приклеена записка:

«Прохожий, я тебя люблю!»

ОДА НА ИЗБРАНИЕ

В НЬЮ-ЙОРКСКУЮ АКАДЕМИЮ

Я в Академию есмь избран.

«Год дэм», — скажу я,

боже мой!

Всю жизнь борюсь с академизмом —

Теперь борюсь с самим собой.

ЛЕСНИК ИГРАЕТ

Р. Щедрину

У лесника поселилась залетка.

Скрипка кричит, соревнуясь с фрамугою.

Как без воды

рассыхается лодка,

старая скрипка

рассохлась без музыки.

Скрипка висело с ружьями рядом.

Врезалась майка в плеча задубелые.

Правое больше

привыкло к прикладам,

и поотвыкло от музыки

левое.

Но он докажет этим мазурикам

перед приезжей с глазами фисташковыми

левым плечом

упирается а музыку,

будто машину

из грязи вытаскивает!

Ах, покатила, ах, полетела...

Вслед тебе воют волки лесничества...

Майки изогнутая бретелька —

как отпечаток шейки

скрипичной.

Проснется он от темнотищи

почувствует чужой уют

и голос ближний и смутивший:

«Послушай, как меня зовут?»

Тебя зовут — весна и случай,

измены бешеный жасмин,

твое внезапное: «Послушай... »

и ненависть, когда ты с ним.

Тебя зовут — подача в аут,

любви кочевный баламут,

тебя в удачу забывают,

в минуты гибели зовут.

СВЕТ ВЧЕРАШНИЙ

Все хорошо пока что,

лишь беспокоит немного

ламповый, непогашенный

сеет посреди дневного.

Будто свидетель лишний

или двойник дурного —

жалостный, электрический

свет посреди дневного.

Сердце не потому ли

счастливо, но в печали?

Так они и уснули.

Света не выключали.

Проволочкой накалившейся

тем еще безутешней,

слабый и электрический,

с вечера похудевший.

Вроде и нет в наличии,

но что-то тебе мешает.

Жалостный электрический

к белому примешался.

ЛЕТАЮЩИЙ МУЖИК

В. Л. Бедуле

Встречая стадо в давешние леты,

мне объясняла бабушка приметы:

«Раз в стаде первой белая корова,

то завтра будет чудная погода».

II.

Коровы, пятясь, как аэротрапы,

пасутся, сунув головы в луга.

И подымались

плачущие травы

по их прощальным шеям

голубым.

И если лидер — светлая корова,

то, значит, будет летная погода!

Коровьи отношенья с небесами

еще не удавалось прояснить.

Они, пожалуй, не летают сами,

но понимают небо просинить.

Раз впереди красивая корова,

то утро будет синим, как Аврора.

На фермах блещут полиэтилены.

Навоз вниз эскалатором плывет,

как пассажиры

в метрополитене.

И это лучше, чем наоборот.

Как зубры ненавидят мотоциклы!

Копытные эпохи ледников

несутся за трещоткой малосильной.

Бедуля ненавидит дураков.

IV.

Ему при Иоанне шапку сдуло,

но не поклон, не хулиганский шик —

Владимира Леонтьича Бедулю

я бы назвал «Летающий мужик».

Летит мужик — на собственной конструкции,

летит мужик — по Млечному Пути,

лети, мужик!

Держись за землю, трусы.

Пусть снимут стружку.

Легче ведь. Лети!

А если первой скучная корова,

то, значит, будет скучная погода.

V .

Он стенгазеты упразднил, взамен

воздвиг радиостанцию пастушью,

чтоб плыли