Иверский свет

она вас из дыханья создает.

А в ушах звенит, как соло ксилофона,

мозг изъеден углекислотою.

А везти его до Кировских ворот!

(Рот в рот. Рот в рот. Рот в рот.)

Синий взгляд как пробка вылетит из-под

век, и легкие вздохнут, как шар летательный.

Преодолевается летальный

исход...

Ты лети, мой шар воздушный, мой минутный.

Пусть в глазах твоих

мной вдутый небосвод.

Пусть отдашь мое дыхание кому-то

рот в рот...

ТЕТРАДЬ, НАЙДЕННАЯ В ТУМБОЧКЕ

ДУБНЕНСКОЙ ГОСТИНИЦЫ

Аве, Оэа. Ночь или жилье,

псы ли воют, слизывая слезы,

слушаю дыхание Твое.

Аве, Оза...

Оробело, как вступают в озеро,

разве знал я, циник и паяц,

что любовь — великая боязнь?

Аве, Оэа...

Страшно — как сейчас тебе одной?

Но страшнее — если кто-то возле.

Черт тебя сподобил красотой!

Аве, Оэа!

Вы, микробы, люди, паровозы,

умоляю — бережнее с нею.

Дай тебе не ведать потрясений.

Аве, Оза...

— 443 —

Противоположности свело.

Дай возьму всю боль твою и горесть.

У магнита я — печальный полюс,

ты же — светлый. Пусть тебе светло.

Дай тебе не ведать, как грущу.

Я тебя не огорчу собою.

Даже смертью не обеспокою.

Даже жизнью не отягощу.

Аве, Оза...

I.

Женщина стоит у циклотрона —

стройно,

слушает замагниченно,

свет сквозь нее струится,

красный, как земляничника,

в кончике у мизинца,

не отстегнув браслетки,

вся изменяясь смутно,

с нами она — и нет ее,

прислушивается к чему-то,

тает, ну как дыхание,

так за нее мне боязно!

Поздно ведь будет, поздно!

Рядышком с кадыками

циклотрона 3-10-40.

Я знаю, что люди состоят из атомов,

частиц, как радуги из светящихся пылинок

или фразы из букв.

Стоит изменить порядок, и наш смысл меняется.

Говорили ей, — не ходи в зону!

а она

вздрагивает ноздрями,

празднично хорошея.

Жертво-ли-приношенье

или она нас дразнит?

«Зоя, — кричу я, — Зоя!..»

Но она не слышит. Она ничего не

понимает.

Может, ее называют Оза?

II.

Не узнаю окружающего.

Вещи остались теми же, но частицы их, ми-

гая, изменяли очертания, как лампочки

иллюминации на Центральном телеграфе.

Связи остались, но направление их изменилось.

Мужчина стоял на весах. Его вес оставался

тем же. И нос был на месте, только

вставлен внутрь, точно полый чехол

кинжала. Неумещающийся кончик тор-

чал из затылка.

Деревья лежали навзничь, как ветвистые

озера, зато тени их стояли вертикально,

будто их вырезали ножницами. Они

чуть погромыхивали от ветра, вроде

серебра от шоколада.

Глубина колодца росла вверх, как черный

сноп прожектора. В ней лежало уто-

нувшее ведро и плавали кусочки тины.

Из трех облачков шел дождь. Они были по-

хожи на пластмассовые гребенки с зу-

бьями дождя. (У двух зубья торчали

вниз, у третьего — вверх.)

Ну и рокировочка! На месте ладьи генуэз-

ской башни встала колокольня Ивана

Великого. На ней, не успев растаять,

позвякивали сосульки.

Страницы истории были перетасованы, как

карты в колоде. За индустриальной ре-

волюцией следовало нашествие Батыя.

У циклотрона толпилась очередь. Проходили

профилактику. Их разбирали и собира-

ли. Выходили обновленными.

У одного ухо было привинчено ко лбу с ды-

рочкой посредине вроде зеркала отола-

ринголога.

«Счастливчик, — утешали его. — Удобно для

замочной скважины! И видно и слыш-

но одновременно».

А эта требовала жалобную книгу: «Сердце

забыли положить, сердце!» Двумя

пальцами он выдвинул ей грудь, как

правый ящик письменного стола, вло-

жил что-то и захлопнул обратно. Экспе-

риментщик Ъ пел, пританцовывая.

«Е9-Д4, — бормотал экспериментщик. — О, та-

инство творчества! От перемены мест

слагаемых сумма не меняется. Важно

сохранить систему. К чему поэзия? Бу-

дут роботы. Психика — это комбинация

аминокислот...

Есть идея! Если разрезать земной шар

по экватору и вложить одно полушарие

в другое, как половинки яичной

скорлупы...

Конечно, придется спилить Эйсрелеву башню,

чтобы она не проткнула поверхность в

районе Австралийской низменности.

Правда, половина человечества погибнет,

но зато вторая вкусит радость эксперимента!.. »

И только на сцене Президиум секции квази-

искусства сохранял порядок. Его члены

сияли, как яйца в аппарате для просве-

чивания яиц. Они были круглы и поэто-

му одинаковы со всех сторон. И лишь

у одного над столом вместо туловища

торчали ноги подобно трубам пери-

скопа.

Но этого никто не замечал.

Докладчик выпятил грудь. Но голова его, как

у целлулоидного пупса, была повернута

вперед затылком. «Вперед, к новому ис-

кусству!» — призывал докладчик. Все

соглашались.

Но где перед?

Горизонтальная стрелка указателя (не то

«туалет», не то «к новому искус-

ству!») — торчала вверх на манер де-

сяти минут третьего. Люди продолжали

идти целеустремленной цепочной по ее

направлению, как по ступеням невиди-

мой лестницы.

Никто ничего не замечал.

НИКТО

Над всем этим, как апокалиптический знак,

горел плакат: «Опасайтесь случайных

связей!» Но кнопки были воткнуты ост-

рием вверх.

НИЧЕГО

Иссиня-черные брови были нарисованы не

над, а под глазами, как тени от кар-

низа.

НЕ ЗАМЕЧАЛ.

Может, ее называют Оза?

Ты мне снишься под утро,

как ты, милая, снишься!..

Почему-то под дулами,

наведенными снизу,

ты летишь Подмосковьем,

хороша до озноба,

вся твоя маскировка —

30 метров озона!

Твои миги сосчитаны

наведенным патроном,

30 метров озона —

вся броня и защита!

В том рассвете болотном,

где полет безутешен,

но пахнуло полетом,

и — уже не удержишь.

Дай мне, господи, крыльев

не для славы красивой —

чтобы только прикрыть ее

от прицела трясины.

Пусть еще погуляется

этой дуре рисковой,

хоть секунду — раскованно.

Только пусть не оглянется.

Пусть хоть ей будет счастье

в доме с умным сынишкой.

Наяву ли сейчас ты?

И когда же ты снишься?

От утра ли до вечера,

в шумном счастье заверчена,

до утра? поутру ли? —

за секунду от пули.

IV.

А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны?

И душу удалят, как вредные миндалины?

Ужели и хорей, серебряный флейтист,

погибнет, как форель погибла у плотин?

Аминь?

Но почему ж тогда, заполнив Лужники,

мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?

И радостно и робко в нас души расцветают...

|К А. Вознесенский . 11(1

Роботы,

роботы,

роботы

речь мою прерывают.

Толпами автоматы

топают к автоматам,

сунут жетон оплаты,

вытянут сок томатный,

некогда думать, некогда,

в оффисы — как вагонетки,

есть только брутто, нетто —

быть человеком некогда!

Вот мой приятель-лирик:

к нему забежала горничная...

Утром вздохнула горестно, —

мол, так и не поговорили!

Ангел, об чем претензии?

Провинциалочка некая?

Сказки хотелось, песни?

Некогда, некогда, некогда!

Что там в груди колотится

пойманной партизанкою?

Сердце, нам безработица.

В мире — роботизация.

Ужас! Мама,

роди меня обратно!..

братно — к истокам неслись реки,

братно — от финиша к старту задним

ходом неслись мотоциклисты.

Баобабы на глазах, худея, превращались в пру-