Иверский свет

циональной природой и между нашей, по-человечески

осмысленной, когда, дети природы, мы не отлучены еще

от древесных приветствий, смысла, бормотания птиц и

ежей — не утеряли связи еще с ними, тяги быть соснами

не забыли.

Его «Чукоккала» — легсная книга, где художники ду-

рили, шутили, пускали пузыри.

По его просьбе я написал в «Чукоккалу»:

Или вы — великие,

или ничегоголи...

Все Олимпы лиловы,

окромя Чукоккалы!

Не хочу Кока-колу,

а хочу в Чукоккблу!

Шум, стихия языка, наверное, самое глубинное, что

нам осталось. Он был его лесничим. Экология языка его

пугала.

Язык его был чист, гармоничен, язык истинно россий-

ского интеллигента. От российской интеллигентности бы-

ло в нем участие к ближнему, готовность к конкретной,

не болтливой помощи, отношение к литературе как к

постригу.

На себе я это ощутил. В пору моей еще допечатной

жизни стихи мои лежали в редакции «Москвы». Будучи

членом редколлегии, Чуковский написал добрую внут-

реннюю рецензию. Пастернак смеялся потом: видно,

«Корнюша» написал слишком обстоятельно, докопался

до сути и этим вспугнул издателя.

Ему — среди равнодушных подчас литераторов —

всегда было дело до вас, он то приводил к вам англо-

язычных гостей, то сообщал, где чю о вас написано.

Правда, похвала его была порой лукава и опасна, он раз-

девал зазевавшегося хвалимого перед слушателями.

А каков был слух у него!

Как-то он озорно «показал» мне М. Баура и И. Бер-

лина — оксфордских мэтров. Он забавно бубнил, как бы

набив рот кашей.

Через год в Оксфорде я услышал в соседней комна-

те знакомый голос. «Это Баура!»—сказал я удивленным

спутникам. Я узнал звуковой шарж Чуковского. А на сле-

дующий день я сман овал звуковое сходство И. Берлина.

Читал он все.

Вот записка, которую я получил от него из больницы.

Буквы на ней прерываются, дрожат, подскакивают.

Оказывается, он прочитал в «Иностранной литературе»

мою заметку о пастернаковских переводах, которая

включена в эту книгу. Надеюсь, читатель не упрекнет

меня в том, что я привожу это лестное для меня письмо

Корнея Ивановича. Оно дорого и горестно, как его по-

следний привет.

«Дорогой Андрей Андреевич, вот как нужно писать

рецензии. Нервно, вдохновенно, поэтично. С завистью

читал пронзительный очерк о пастернаковских перево-

дах... Пишу это письмо в палате Инфекционного корпуса.

Прочитал Вашу статью трижды — и всякий раз она ка-

залась мне все лучше. Будьте счастливы. Привет Озе.

Совсем больной и старый

15.2.68 г.» Ваш Чуковский

Я ошибся, относя к нему строки о незаболеваемости

сосен. Он лежал в том же больничном корпусе, что и

Пастернак когда-то.

Укол непродезинфицированного шприца заразил его

желтухой. Смерть всегда нелепа. Но так...

МУКИ МУЗЫ

Таланты рождаются плеядами.

Астрофизики школы Чижевского объясняют их общ-

ность воздействием солнечной активности на биомассу,

оциологи — общественными сдвигами, философы —

духовным ритмом.

Казалось бы, поэзию двадцатых годов можно пред-

ставить в виде фантастического организма, который, как

языческое божество, обладал бы глоткой Маяковского,

ердцем Есенина, интеллектом Пастернака, зрачком

Заболоцкого, подсознанием Хлебникова.

К счастью, это возможно лишь на коллажах Родченко.

Главная общность поэтов — в их отличии друг от друга.

Поэзия — моноискусство, где судьба, индивидуальность

доведены порой до крайности.

— 3 13 —

Почему насыщенный раствор молодой поэзии 70-х

годов все не выкристаллизуется в созвездие? Может, и

правда, идет процесс создания особого типа личности —

коллективной личности, этакой полиличности?

Может быть, об этом говорит рост музансамблей?

В одной Москве их более 5000 сейчас. На экранах пля-

шет хоккей — двенадцатирукий Шива. В Театре на Та-

ганке фигура Маяковского и Пушкина играется, как в

хоккее, пятерками актеров. Даже глобальная мода —

джинсы — вроде бы говорила о желании спрятаться, как

и тысячи других, в джинсовые перламутровые ракушки.

150.000.000 телезрителей, одновременно затаивших ды-

хание перед «Сагой о Форсайтах» или хоккейным игри-

щем, связаны в один организм. Такого психологического

феномена человечество еще не знало. Всемирная реак-

ция одновременна. (Хотя, конечно, Родион Щедрин реа-

гирует иначе, чем Маврикиевна.)

Если в одном из недавних «Дней поэзии» снять фа-

милии над стихами, некоторые авторы не узнают своих

стихов, как путают плащи на вешалке. Может быть, и

правда пришла пора читать стихи хором?

Но поэзия — пресволочнейшая шгуиовина — сущест-

вует, и существует только в личности.

Я против платонических разговоров о поэзии вооб-

ще. Возьмем для разговора конкретные стихи и судьбы

некоторых молодых поэтов, не имеющих еще «добрых

путей», подборок в больших журналах,—поговорим о

поэзии допечатной.

Александр Ткаченко пришел ко мне пять лет назад.

Молодой мустанг эпохи НТР, норовистый футболист из

Симферополя, он играл тогда левого края за команду

мастеров столичного «Локомотиве». Стихи были такие

же — резкие, безоглядные, молниеносные, упоенные

скоростью, «били в девятку». Правда, порой метафора

лихо шла по краю, схватывала внешнее, оболочку, не

соединяя сути явлений.

Через полтора года он явился снова. Я не узнал его.

Он посуровел, посуровели и стихи. Стихи не пишут —

живут ими. За стихами стояла страшная травма, адские

муки в больнице, когда человек часами висит подве-

шенный за руки, в парилке, с грузом на ногах — так вы-

прямляют позвоночник. Теперь он занимался на физма-

те. Проблемы астрофизики, сложность мира, современ-

ная философия — не пустой звук для него, но главное в

стихах — ежечасная серьезность бытия:

А дома бросишься в постель открытую

и даже ке увидишь снов ппохих,

а утром ты похож на статую отрытую,

как тысяча других, как тысвча других...

Ты втиснешься в вагон, как будто в том аааетный,

среди людей, по крови неродных,

поедешь на работу, такой же незаметный,

•сам тысяча других, как тысяча других

Не думай, человек, со всех СТОРОН сосед,

что случаем из тысяч дорогих

ты любишь женщину совсем не так, как все,—

как тысяча других, как тысяча других...

Рефрен, повтор набегает, давая зрительное ощуще-

ние движения этих тысяч. Каждый — неповторим. В стро-

ках повторяющаяся неповторимость бытия, единствен-

ность каждого из тысяч.

Вообще в сегодняшней поэзии понятие повтора, за-

клинания — особо. Оно не только для ритма. Оно гово-

рит о характере создателя, о верности его своей идее

среди тысяч иных понятий — зыбких и случайных. По-

вторенье — мать творенья. Как чередуются отливы и

делы этого перенимания, и поэт, перешагнувший такой

предел, становится рабским подражателем... Таким об-

разом, в истинных поэтах... подражательность и влияния

всегда пересиливаются личным творчеством, которое и

занимает первое место».

Не эхо, а это свое важно различить во встречном

поэте.

На днях два молодых поэта, Нежданов и Селезнев,

принесли мне стихи своего товарища Е. Зубкова, кото-

рого рано не стало. Сквозь драматичный мир его поэ-

зии бьет ощущение новизны:

весна

прорастают

женские ноги

у толпы

Сколько свежести в этой строфе! Как точно в бес-

шубной толпе увиден зов весны, и знаки препинания

сброшены, как зимние шапки. А вот под юным наигры-

шем, опять нараспашку, без запятых, проступает серьез-