Иверский свет

гда он проборматывает текст.

На сцене, тесной от декораций, башенок, муляжей,

блещет поединок Ромео и Тибальда. Ромео — Ю. Люби-

мов, стройный, легкий, тогда еще актер театра Вахтан-

гова. Он и сам не догадывается о своем будущем театре,

о первой поэтической сцене в стране, что он будет ста-

вить когда-то и гамлетовские строки, и куски военной

прозы. Это еще так впереди.

Поэзия — неотвратимая случайность. Вдруг шпага

ломается, и конец ее, описав немыслимую какую-то па-

раболу, вифлеемски блеснув, пролетает над четырьмя

рядами и, как нарочно отыскав, шмякается о ручку меж-

ду нашими креслами. Я нагибаюсь, подымаю. Голова

моя полна символов, предопределений и прочей чепухи.

Я так и не разжимал этого обломка до занавеса. Пастер-

нак смеется. Но уже кричат «автора» и вне всяких калам-

буров вытаскивают на сцену. Зал аплодирует его сму-

щению, недоумению, магнетизму, подлинности.

Но здесь разговор о книге.

Тема женщины — сквозная тема поэта. Помните?

... Я ранен женской долен,

И след поэта — только след

Ее путей, не боле ..

Он и «Фауста» где-то перевернул. У Гете второстепен-

ная героиня, Маргарита у Пастернака овладевает вещью,

вдыхает в нее жизнь и боль.

Как прерывисто дыхание песенки Гретхен:

Его походкой,

Высоким лбом.

Улыбкой * ротной,

Глазами, ртом...

Нет покоя, и смутно,

И сил ни следа.

Мне их не вернуть,

Не вернуть никогда.

У меня хранится пастернаковская рукопись перевода

«Фауста», где этот первоначальный текст песенки Грет-

хен просвечивает, как сквозь лапчатую хвою, сквозь

игольчатые летящие строки новых четверостиший.

Обычно он не любил оставлять видимыми черновые

тексты. Их либо уничтожал ластик, либо они заклеива-

лись полосками бумеги, по которым сверху вписывались

новые фразы, чтобы даже машинистку не смущали эс-

кизные варианты Этому экземпляру рукописи повезло.

Тьма страниц перекрыта размашисто горизонтальным

карандашным письмом.

Дивишься неудовлетворенности мастера. Теряешь-

ся, какой вариант лучше. Порой автор прощается е ше*

деврами, щедро заменяя их новыми. Смущенно вгляды*

•аешься в просвечивающие тексты, как реставратор от-

крывает под средневековым письмом прописанные сады

Возрождения. Будто Рублев пишет поверх Дионисия.

Вот пейзаж Вальпургиевой ночи:

Как облик этих гор громаден.

Как он окутан до вершин

Ненастной тьмой отвесных впадин

И мглой лесистых котловин.

Всю ширь угаром черномазым

Обволо ли его пары.

Как бы обдав подземным газом

Из огнедышащей горы.

Великолепно. Но мастер мереписывает заново — ле-

систые котловины уходят в подмалевок. Дух захватывает

от нового варианта:

И гарь оттенком красноватым.

Воспламеняясь там и сям.

Ползет по этим горным скатам

И прячется по пропастям.

Как угольщики, черномазы

скопившиеся в них лары,

как будто это клубы газа

из огнедышащей горы.

А под этим еще слои — его грузинские строки:

Когда мы по Кавказу лазаем

и в задыхающейся раме

Кура плывет атакой газовой

к Арагве, сдавленной горами

И так повсеместно. Исследование рукописных текстов

Пастернака — особая тема. Размеры статьи позволяют

ее коснуться лишь мельком. Особенно повезло Мефи-

стофелю. Писать ею вкусно, упиваясь всеми этими ре-

чевыми «хахалями», «белендрясами» и пр. Вот хотя бы

прежний вариант:

Она знаток физиономий

И нюхом поняла меня,

с наслаждением заменяется на:

Она, заметь, физьономистка,

и раскумекала меня

Или злой дух нашептывал Маргарите в соборе:

Гретхен, прежде по-другому.

В чистоте души невинной

К алтарю ты подходила,

По растрепанным страницам

Робко лепеча молитвы

Детской мыспмо я детских играх

И наполовину с богом —

И какая перемена...

И так дальше, вся страница этим шепотком — та-

та-та...

В новом варианте злой дух гудит, и в его ритме, во

внутреннем жесте звуковой спаянности, которая крепче

рифмовки и мелодичности, слышатся загудевшие своды

собора:

Иначе. Гретхен, бывало,

Невинно

Ты к алтарю подходила,

Читая молитвы

По растрепанной книжке,

С головкою, полной

Наполовину богом.

Наполовину

Забавами детства..

Маргарита отвечает:

Опять, олять они

Все те же думы...

И в слове «думы» слышится «духи». Верхогляд даже

зарифмовал бы их. Мастер оставил одно. Думы обер-

тываются духами. И наоборот. Или еще:

Нет, я не мог бы никогда

Усвоить сельские привычки.

Забравшись к черту на кулички.

Крепко? Другой бы так и оставил. Но летящий каран-

даш вдыхает божество в эти строки:

Безвестность мне была чужда,

Глушь не развеяла бы грусти.

Не ужился б я в захолустье.

Ах, эти щемящие «глушь» и «грусть»... Глушь грусти

и грусть глуши...

Искусство парадоксально. Чем больше приближаешь-

ся к натуре, к подлинности, к сути изображаемого, тем

больше выражаешь себя, свою индивидуальность. И на-

оборот. Наиболее яркие индивидуальности, наиболее

субъективный взгляд и дают нам объективный образ

предмета.

Такого гетевского Гете мы не имели на русском до

Пастернака. Поразителен масштаб Пастернака-перевод-

чика. Такого ни русская, ни мировая поэзия не знала —

тома, тома...

Просветительная роль его велика. После себя он

оставил школу перевода-подвига. Судьба его сводит на

нет миф о поэте с пасторальным интеллектом. Поэт ден-

но и нощно, как в саду, работал, на своем горбу нес нам

человеческую культуру, как нашу культуру — челове-

честву.

Знал ли я его близко? Я был знаком с ним в те-

чение четырнадцати лет, но знаете ли вы небо и лес,

сотя постоянно живете рядом с ними? Пастернак был

тонятием того же рода.

Да, еще. Просто не могу оторваться от обаяния этих

строк:

Но суть не во вкусе.

Не в блеске работы.

Стихи мои — гуси

Порой перелета.

На этом кончим.

ЧЕЛОВЕК С ДРЕВЕСНЫМ ИМЕНЕМ

Когда я встречал Чуковского, я вспоминал строки:

И вот, бессмертные на время,

Мы к лику сосен причтены

И от болезней, эпидемий

И смерти освобождены.

По-сосенному осенний, по-сосенному высоченный, он,

как и они, смежал ресницы с сумерками и пробуждался

со светом, дети затевали костры и хороводы вкруг него,

автобусные и пешие чужестранцы съезжались глянуть

на него, как на диковину среднерусского пейзажа, ну,

как на древо Толстого, скажем, когда он быстро, не су-

тулясь, в парусиновой своей кепке, струился по пере-

делкинской дороге, палка в его руке была естественным

продолжением руки, суком, что ли.

Он жил, как нам казалось, всегда — с ним расклани-

вались Л. Андреев, Врубель, Мережковский, — человек

с древесным именем и светлыми зрачками врубелевско-

го Пана.

Даже румяное радушие его, многими принимаемое

за светское равнодушие, было сродни солнечной добро-

те сосен, когда они верхами уже окунуты в голубое.

Он и стихи писал на каком-то лесном, дочеловечьем,

тарабарском еще бормотании. По-каковски это?

Робин-Бобин Барабек

Скушал сорок неловок...

Этот мир, яркий, локальный по цвету, наив, блещущий

и завораживающий, как заправдашняя серьга в ухе лю-

доеда, чудовищно фантастический и конкретный мир.

Еще Сальватор Дали не объявлялся, еще Диего Ривера

не слал толпы на съедение, а он уже подмигивал нам:

И корову, и быка,

И кривого мясника.

Тяга к детям была его тягой к звену между предра-