Иверский свет

мяты и царского скипетра

перед разлукой такою!

Смилуйся, государыня родина,

выполни самую малость,

пусть под жилыми коробками —

но чтобы людям осталась!

Смилуйся, государыня совесть,

спрячься на грудь мне как страус.

Пой сколько хочешь про Сольвейг,

но чтобы после осталась.

ШАБАШНИКИ

Я спустился с ними

чащобой девственной

вниз от пилорамы

верст на сто —

пилигримы места, времени и действия —

«где — когда — что?»

По святым местам

великого Ияима,

временем единственным,

данным нам,

рубят коровники

злые пилигримы —

так истосковались по святым делам)

По дороге пили,

подбивали башли.

Но остались срубы

сиять, как храм.

Чистота прикидывается

шабашником,

так истосковалась

по святым делам.

Мученик Серега

спозаранку бледен,

он по делу этому ветеран.

Перебрать по бревнышку

всю Россию бредит,

так истосковался по делам.

По пути прочистили

гибн/щее озеро.

Для души —

заплатит товарищ волк1

Шестеро паломников

дипломы бросили —

так образовался

«инженерский полк».

Что-то покосился

берег у Илима?

Скомкана полсотенная в плаще.

И уйдут

транзисторные пилигримы

с «Лунною сонатою»

на плече.

ИМЕНА

Да какой же ты русский,

раз не любишь стихи?!

Тебе люди — гнилушки,

а они — светляки.

Да какой же ты узкий,

если сердцем не брат

каждой песне нерусской,

где глаголы болят ...

Неужели с пеленок

не бывал ты влюблен

в родословный рифмовник

отчеств после имен?

Словно вздох миллионный

повенчал имена:

Марья Илларионовна,

Злата Юрьевна.

Ты, робея, окликнешь

из имен времена,

словно вызовешь Китеж

из глубин Ильменя.

Словно горе с надеждой

позовет из окна,

колокольно-нездешне:

Ольга Игоревна.

Эти святцы-поэмы

вслух слагала родня,

словно жемчуг семейный

завещав в имена.

Что за музыка стона

отразила судьбу

и семью, и историю

вывозить на горб/?

Словно в анестезии

от хрустального сна

имя — Анастасия

Константиновна...

Кто губами коснется

произнесть имена,

в том Россия проснется

от хрустального сна.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗЕМНОМ ПРИТЯЖЕНИИ

Скоропортящиеся поэты!

Успейте сказать, пока помните это.

Рисуйте, художники, денно и нощно

руки напряженье под ноющей тяжестью ноши.

Снимайте, киношники, нощно и денно

паденье плодов в измерении том,

где, тяготы уравновесив, младенец

оттягивал чаши

земных полновесны* мадонн.

Спешите вдыхать дефицит кислорода!

Листву в целлофан человек обернет

и будет, как из персональной коровы,

из липки под вечер доить кислород.

Как им тяжело в невесомой свободе!

Счастливчик чугунную гирю найдет, точно грех.

В ней будет запаян последний глоток кислорода.

Он вскроет и выпьет ее, как орех.

И он ощутит позабытую сладкую тяжесть,

как ноша ягненка вздымает орла.

Ом женщине про беспокойство расскажет.

И женщина скажет ему:

«Тяжела».

1ДИЛОК

Андрею Тарковскому

Блатные москворецкие дворы,

не ведали вы наши Вифнсе««ы,

что выбивали матери ковры

плетеной олимпийскою эмблемой.

Не только за кепарь благодарю

московскую дворовую закваску,

что, вырезав на тополе «люблю»,

мне кожу полоснула безопаской.

Благодарю за сказочный словарь

не Оксфорда, не Массачусетса —

когда при лунном ужасе главарь

на танцы шел со вшитою жемчужиной.

Наломано, Андрей, вселенских дров,

но мы придем—коль свистнут—за подмогой...

Давно заасфальтировали двэр

и первое свиданье за помойкой.

— 35 1 —

МОРОЗ

От мороза лопнут трубы —

ничего!

Мы пока еще не трупы,

нам с тобою горячо.

Москва вроде Минусинска,

— 45,

значит, предстоит разминка,

чтобы кровь полировать.

Я люблю не опого ли

наш крещенский холодок —

полирует кровь и волю,

как для зайца нужен волк.

Помнишь время молодое?

Мы врывались на пари,

оставляя пол-ладони

примороженной к двери.

У мороза звон мажорный.

Принимайте душ моржовый!

Кому холод — лютый,

а кому — валютный.

Не случайно мисс Онассис,

бросив климат ананаса,

ценит наши холода,

чтоб быть юной навсегда...

Белки, царственно шуруя

по волшебному стволу,

траекторией шурупа

завинтились в синеву!

Помнишь, как они гонялись,

в нашу летнюю судьбу

завивая гениально

цепь златую на дубу?

Хороши круговороты!

Снегом душу ототрем.

Все условья для полета:

— 40 за бортом

ЯКУТСКАЯ ЕВА

Варфоломею Тетеринд

У фотографа Варфоломея

с краю льдины, у черной волны

якутянка, «моржиха» нимфея

остановлена со спины.

Кто ты, утро Варфоломея,

от которой офонарели

стенды выставки мировой?

К ледоходу от мод Москвошвея

отвернулась якутская Ева,

и, сощурясь, морщинка горела

белым крестиком над скулой.

Есть свобода в фигуре ухода

без всего, в пустоту полыньи.

Не удерживаю. Ты свободна.

Ты красивее со спины.

И с тех пор нетреэвевший художник

мне кричит: «Я ее не нашел!»

Бороденка его, как треножник,

расширяясь, оперлась на стол.

Каждой встреченной, женщине каждой

он кричал на пустынной земле:

«Отвернись! Я узнать тебя жажду,

чтобы крестик горел на скуле.

Синеглазых, курносых, отважных

улыбаются множество лиц.

Отвернись, я узнать тебя жажду!

Умоляю тебя, отвернись.

Отвернись от молвы и продажи

к неизведанному во мгле.

А творец видит Золушку в каждой.

Примеряет он крестик к скуле.

Отпечатана многотиражно —

как разыскивается бандит —

отвернись, я узнать тебя жажду.

Пусть прищуренный крестик горит... »

Я не слушал Варфоломея.

Что там пьяный мужик наплетет!

Но подрамник, балдея идеей,

он за мною втолкнул в самолет.

Остановленное Однажды

среди мчащихся дней отрывных —

отвернись, я узнать тебя жажду!

Я забуду тебя. Отвернись.

Я год не виделся с тобою.

Такое же все — и другое.

Волнение и все другое

такое же — и все другое.

Расспросов карие укоры —

такое же — и все другое.

Лицо у зеркала умою —

такое же — и все другое.

Окно, покрашенное мною,

такое же — и все другое.

Прогонят стадо к водопою

такое же — и все другое.

Ночное небо, как при Ное,

такое же — и все иное.

Ты — жизнь! Приблизишься—окажешься,

ты неожиданно такая же.

НЫРОК

Утица, сбитая камнем туриста,

билась в волне.

На руки взял я строптивую птицу.

«Что же творится?» — подумалось мне.

С ношею шел я в ночи и позоре.

Мне попадались стада и дома.

Их ли вина, что на нервах мозоли?

«Что же творится?» — не шло из ума.

Клювом исколот я был, как Рахметов.

Теплая тяжесть жалась к душе.

Было до города пять километров.

Фельдшер жила на втором этаже.

Вдруг я узнал в незнакомой квартире

каждую комнату, как укор.

Прошлой зимою тебя прихватило.

Тебя приводил я сюда на укол.

Та же в дверях фельдшерица со шприцем.

Та же подушка в разбитом окне.

Я, как убийца, протягивал птицу.

«Что же творится?» — думалось мне.

ОБСЕРВАТОРИЯ

Мы живем между звездами и пастухами

под стеной телескопа, в лачуге, в саду.

Нам в стекло постучали:

«Погасите окно — нам не видно звезду».

Погасите окно, алых штор дешевизну,