Иверский свет

ковского имеет лишь косвенное отношение, как пикас-

совский «Дон-Кихот» — к «Дон-Кихоту» Доре.

Леонардо да Винчи сетовал в трактате о живописи,

что художники пишут, изображая в персонаже себя са-

мих, «ибо это вечный порок живописцев, что им нравит-

ся и что они делают вещи, похожие на себя».

Переводчик, если он подлинный поэт, — такой порт-

ретист. Это присутствие судьбы, характера, воли поэта

и притягивает нас к стихам.

Ты спала непробудно • гробу

В стороне от вседневности плоской.

Я смотрел на твою худобу.

Как на легкую куклу из воска.

Как проступает сквозь строки эти «недотрога, тихоня

в быту». А дальше:

Я укрыться убийцам не дам,

Я их всех, я их всех обнаружу,

Я найду, я найду их. Но сам. „

Сам я всех их, наверное, хуже.

Читать эту книгу — скулы сводит.

Вся книга — дактилоскопический оттиск мастера, его

судьбы. Даже когда натыкаешься на вещи, написанные

скованно, через силу — для хлеба насущного, — даже,

может, особенно тогда, это самые горестные, берущие

за сердце строки Сердце сжимается от горестной ноты

художника, заложника вечности в плену у времени. Так

и видишь мастера в рубашке, закатанной по локоть, так

и знаешь все о нем — и как в дачные окна тянет ночным

июнем и яблоней, и как тянет писать свое, а квадрат

бумаги так вкусно разложен, холка светится, под ложеч-

кой посасывает, и вот-вот это начнется — а тут этот чер-

тов подстрочник, и надо как-то жить, и он досадует, и

лицо его отчужденно, и он отпугивает, отмахивает бабо-

чек, залетающих на свет, на рубашку, в четверостишия,

он отгоняет их и отряхивает холку, и первая строка идет

как-то с трудом, через силу будто («радостнее, чем в

отпуск с позиции»). Но ритм забирает, и уже понесло,

понесло:

Редкому спится. Встречные с нами.

Кто б ни попался, тот в хороводе.

Над ездовыми факелов пламя.

Кони что птицы. В мыле поводья.

И пошло, пошло, пошло, в праздничном махе сердеч-

ной мышцы летят фольварки, и дьявольщина погони, и

Шопен, и такая Польша, Польша, — как там? — «Про-

стите, мне надо видеть графа. О нем есть баллада, он

предупрежден... »

Молча проходим мы по аллеям.

Дом. Занавески черного штофа.

Мы соболезнуем и сожалеем.

В доме какая-то катастрофа.

Едемте с нами в чем вас застали.

К дьяволу карты! Кони что птицы.

Это гулянье на карнавале.

Мимо и мимо, к самой границе.

Сердцевина книги, ее центр — два мощно сросшихся

ствола, два рильковских реквиема, их разметавшиеся

кроны и корни выходят за пределы книжного формата,

лишь угадываются и шумят в иных измерениях.

Впрочем, и вся книга — в чем-то праздничный рекви-

ем по тому, что могло бы быть на месте этих переводов.

Поразительно, сколько сотворил он: Шекспир, весь;

«Фауст», любому бы хватило на жизнь — и сколько бы

он создал, не занимаясь этим. Горестно, какой ценой,

какой кровью давалось это донорство, писались эти

строки. Строки этой книги бесценны — какой ценой они

оплачены. Переводил других — себя, свой дар перево-

дил. И какой дар!

Но вернемся к созданному. Сквозь решетку строчен

видны лица и места пережитого и виденного.

Сквозь рынки, готику, бородачей «Лютера» просве-

чивает Марбург.

Однажды мне довелось проникнуть в его кладовую,

к истокам мастерства, я роддом его, что ли. Это был

Марбург. Везти меня туда не хотели. Меня отговари-

вали. Мол, зачем давать крюка, не запланировано, завт-

ра вечер в Ганновере. Я отмалчивался. Я-то знал, что,

может, все эти запрограммированные телестудии, ме-

сячные вечера, пресса были лишь даванием кругаля

ради Марбурга, ради нескольких часов в нем. И даже

встреча с Хайдеггером, часовые колдовские речи с ним

о слове и сущности слова имели подсознательную па-

раллель с Когеном. Это был мостик туда. Сознание ин-

стинктивно расставляло шахматную ситуацию, где мар-

бургские колокольни, где ночи .играть садятся в шах-

маты.

«Охранная грамота» была библией моего детства.

Я страницами шпарил текст наизусть без передыха.

В Марбург я ехал тайком, не оповестив никого, ехал со-

глядатаем, на цыпочках поглядеть, подслушать.

Марбуржцы встретили на перроне, как снег на голо-

ву, без шпаг и самострелов, в лыжных нейлоновых мол-

ниях, с велосипедами, поволокли в «мерседес». Мимо

окон удлинялись параллелепипеды новых зданий.

Марбург двухэтажен, как дом с каменным низом.

Подножие — современные строения, новый университет.

В нем мы. Дымом встает над ним старый город с ког-

тистой готикой. Он будто горб на горе или, вернее, буд-

то рюкзак, в котором угадывается и вот-вот выхлестнет

скрытый пар парашюта. Он полон обычаев, обрядов,

охранной грамоты.

До утра шел студенческий сыр-бор, как водится, с

водкой, свечами, вакханалией, политическими спорами.

Марбуржцы угощали меня пивом и записями Окуджавы.

Ковер был мохнат, и на нем можно было валяться. Пере-

водчик моих стихов Саша Кемпфе, не выдержав режима,

удалился спать.

Я ускользнул в старый город. Был рассвет. В улич-

ном автомате за стеклом ждали пфеннигов сигареты и

завернутые в целлофан живые тюльпаны. Я искал его

адрес. Старый город был инсценировкой по «Охранной

грамоте». Дома срепетированно повторяли позы и же-

стикуляцию текста. Я кивал, когда это им особенно уда-

валось. Вот здесь жил Мартин Лютер. Здесь — братья

Гримм. Когтистые плиты. Мы думали, Пастернак — фан-

таст, Клее, а он — нате вам! — скрупулезнейший доку-

менталист. Так же ошарашивают пейзажи Михайловско-

го — сосны, дуб. Гении точны, как путеводители. И тот

же дом, где он жил, — седой, аляповатый.

Дом напротив бензозаправки «ЭССО».

Фрау, отворившая дверь, конечно, знает о Пастер-

наке. Она новенькая и элегантная. Вот только в какой

комнате — в этой, в той ли,—не знает. А в окнах стояли -Гу-

манные матрицы текста. Алые бензоколонки, как бубнов-

ки и черви, были перетасованы с черной решеткой готики.

На поезд я, понятно, опоздал.

Владелец местной картинной галереи еле домчал нас

на запыхавшемся «БМВ» к началу вечера в Ганновере.

Переводы Пастернака — это доминионы его держа-

вы. Это прочтение средневековья глотками актеров на-

шего века. Переводя Шекспира, он вдруг наталкивался

на цитаты из Маяковского. Например, Ромео говорит

там о любовной лодке, разбившейся о быт. Это не влия-

ние, а совпадение судеб. Это заклепки, соединяющие

времена, нации, судьбы. Иначе к чему бы читать все

это, если все замкнуто исторически.

А какого он написал Гамлета!

Гул затих, я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку.

Я ловлю в далеком отголоске.

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси,

Если только можешь, авва отче.

Чашу эту мимо пронеси.

Я пюблю твой замысел упрямый,

И играть согласен эту роль,

Но сейчас идет иная драма,

И на этот раз меня уволь...

Но намечен распорядок действий.

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе

Жчзнь прожить — не попе_ перейти.

В память врезалась премьера «Ромео» у вахтангов-

цев. Я — школьник. Меня пригласил с собой Пастернак.

Обмирая, я касаюсь его локтя в соседнем кресле. Левое

ухо мое, щека, плечо, коленка — как обморожены,

немеют от соседства. Вернее, лицом, глазами стала эта

онемевшая левая часть лица, головы, щек. Они видят

слева удивленно восторженный профиль и светящуюся

челку на лбу Так странны на нем пиджак и галстук. Ино-