Поэзия народов СССР IV-XVIII веков

Что неожиданно рухнул, как польский школяр, со скамейки

Перепугал гостей, и людям тотчас на воздух

Вынесть его пришлось, одурелого, еле живого.

Женщины тоже на свадьбе изрядно повеселились,

Только схитрили они,— ибо кто же не знает, что баба

За нос порой провести мужика хитрейшего может.

Барбе и Пиме — рядком с Лаурене и Пакулене,

Сев за свадебный стол, и смотреть не хотели на водку,

Даже дивились весьма, как любезная может Кризене

Девушек потчевать скромных таким непотребным напитком.

Ну, а потом, потом что, братец, там заварилось!

В угол укромный тишком забрались греховодницы эти,

Водки припрятанной флягу большую мигом достали,

В два-три глотка осушили ее до капли последней.

Тут-то стали они выкамаривать штуки такие,

Что, покраснев от стыда, головами качали соседки.

Песню про лен не в лад загорланили Барбе и Пиме,

Песенку в честь петуха затянули соседки другие.

Те же, кто был постепенней, от них подальше уселись,

Чтобы в тиши меж собой о домашних делах покалякать.

Даке своих гусенят выхваляла, уточек — Яке,

Врали они, не стыдясь, с три короба там наболтали,

Ибо известно, какие бывают охотницы бабы

Пострекотать меж собой о делах — заботах домашних...

А между тем музыканты толпою пестрой ввалились,

Тотчас они принялись играть мужицкие танцы.

Кубас на скрипке пилил, на цимбалах наяривал Плицкюс,

Дул Шнайрижас в трубу, раскрасневшись и выпятив губы.

Девок в тесный кружок собрав, Энскис охмелевший

Их уговаривал в танце пройтись с молодыми парнями.

Клишис в смазных сапогах разомлелую Пиме облапил,

Туше мгновенно сгреб в башмаки обутый Кайрюкас,

И, сотрясая пол, затопали все по-литовски.

Ради потехи одни босиком иль в лаптях танцевали,

Сбросив кафтаны, другие выкидывать стали коленца.

Нам-то известно, как бурас, напившись пьян, веселится,

Что за дурацкие шутки в хмелю откалывать может,

Но погодите, извольте послушать, что дальше случилось.

Два появились внезапно соседа неприглашенных —

Слункюс с Пеледою; оба бездельники и прощелыги.

С криком рассерженный Кризас напал на гостей нежеланных.

Тут же старуха его с перепугу так расхворалась,

Что начала стонать из-за тяжкой боли в утробе.

Вправду негоже, когда человек врывается силой

В дом, где лишь званых гостей и соседей честных угощают,

Стой да гляди, безобразник, не лезь, куда не пристало!

Жди терпеливо, когда соизволит тебя на гшрушку

В дом свой Кризас позвать как достойного друга-соседа.

И началось меж гостями тогда смятенье большое.

С мест повскакали они, позабыв о куренье любезном

И с перепугу роняя из рук кисеты и трубки.

Разом игру оборвали, в смятенье пришли музыканты

И под скамьями, столами искать спасения стали.

Те же, кто в пляске веселой носились с криком и визгом,

Остановились вмиг, перестали орать безобразно.

Песенки о петухах, о курицах и гусенятах,

Толки о волках лесных, о медведях, волах и о прочем

Разом утихли кругом, будто не было их и в помине.

Гости стояли, смутясь, и в затылках безмолвно чесали,

Соображая, как быть им, покуда Энскис обозленный,

С места сорвавшись внезапно, поленом не вооружился:

Он по бокам хорошенько Пеледу и Слункюса съездил,

Их за волосья схватил и с проклятьем вышвырнул за дверь.

Не удивляйтесь нисколько, услышав подобные речи:

И господа порой, как хлебнут по-господски чрез меру,

То же, что мы во хмелю, вытворяют, с бесстыдством таким :

Бурасов много, конечно, ведущих себя непотребно,

И особливо на шумных пирушках находятся дурни,

Что болтовней своей крестины и свадьбы позорят.

Но не подумайте вы, что барин любой постоянно

Благочестивые речи ведет, поступает пристойно,

Эх, и средь них немало таких пьянчуг-сквернословов,

Шутку мужичью на людях сболтнуть ничего им не стоит.

«Эх,— отозвался Причкус,— уж столько в шульцах служу я,

Что именитых господ мне дела и нравы знакомы.

Что запримечу, завижу, спешу на ус намотать я.

Вот и намедни случилось, как барин с письмом наказал мне

Сесть на коня и скорей к советнику главному съездить.

Много их там к нему понаехало, пьяниц отпетых.

Как подобает слуге, я шапчонку убогую сдернул

И, поклонясь по-простецки, письмо хозяину подал.

Освободившись, я тотчас ввалился в открытую кухню,

Чтобы один разок поглядеть на барские яства,

Правда, мозолить глаза господам именитым привык я,—

Езжу вот так не впервой, и уже не берет меня робость.

Дюжих трех поваров я приметил — один, страховитый,

Ястреба там потрошил, черноперую птицу чудную,

Цельного зайца другой раздирал ногтями кривыми,

Веришь, живых червей выковыривал он из желудка,

Третий, какую-то вдруг чудную посудину взявши,

Кучу поганых жаб на блюдо вывалил разом,—

Нынче, слыхать, господам особливо жабы по вкусу.

Очень я долго смотрел: вдруг почуял — душу воротит.

Выскочив тотчас на двор, у распахнутой двери сблевал я

И, облегчившись, опять к господам в покои вернулся.

Только о том, что стряслось, не обмолвился даже и словом;

Знаете сами небось, как глумятся баре над нами,

Ну и вдобавок меня по зубам бы, может, хватили.

Вот почему, вернувшись, тихонько я в угол забрался,

Чтобы глядеть, как в гостях угощаются важные баре.

Множество всяческих блюд повара сготовить успели,

Дым коромыслом стоял, и усадьба насквозь провоняла.

Слуги сбежались гурьбой, проворно засуетились,

Вилок, тарелок, пожей натащили, на стол собирая,

Уйму потом нанесли и жареных яств и вареных.

Грубые руки свои на груди сложил я, как должно,

Барских горячих молитв в простоте ожидая душевной.

Вижу, садятся за стол, придвигают тарелки поближе,

О небесах позабыв, за ножи да ложки берутся,

Яства за обе щеки уплетать принимаются дружно.

Сколько на свете живу, не видал безобразья такого.

Крикнуть с досады хотелось, поверишь—насилу сдержался,

Но, поразмыслив о том, что кричать мне здесь не пристало,

Зa дверьми схоронился, проклятьями стал втихомолку

Сыпать такими, что даже собаки в голос завыли.

«Ах, брюхачи господа! Ах, безбожники! Стыдно вам, что ли,

Набожно руки сложить и, как водится, на небо глянуть,

Прежде чем к жирным кускам тянуться, пасти разинув?

Мы — заскорузлый народ, бедняки в дырявых лаптишках,

Сколько мы терпим и как помыкают нами жестоко,

Часто кишки набиваем сухими корками только,

Душу свою веселим одним кваском жидковатым,

Но и за это творцу благодарность шлем каждодневно.

Вы же, бездельники, вы, наедаясь обильно и сладко,

Толстые брюха свои рейнвейном переполняя,

Господа бога и вовсе в речах поминать перестали.

Иль не боитесь ничуть за столом икрой подавиться?

Или надеетесь вы, что минуют вас громы господни?»

Так поразмыслив и в руки письмо получив, из покоев

Кубарем вылетел я, себя не помня от страха,

Клячу свою подхлестнул и скорей восвояси убрался».

Да, времена подошли нечестивые! — вымолвил Сельмас.—

Всюду, куда ни ткнись,— шельмовство одно, да и только.

Баре и слуги, глядишь, все в пекло лезут да лезут.

Тот задирает нос и, в бока упершись кулаками,

Господа лишний раз помянуть считает зазорным.

Бога поносит другой, этой дурьей башке в угожденье;

Барин, глядишь, как слепец, в преисподнюю прет ошалело,

Преданных слуг своих беззаконью учит тому же.