Поэзия народов СССР IV-XVIII веков

Знаем, много таких, что забитого бураса часто

Олухом круглым считают, его от души презирая.

Дурни! Ведь сами они заслужили подобную кличку.

Кто бы бездельникам этим доставил вкусные яства,

Кто бы сладким питьем всегда ублажал их, скажите,

Кто бы поля распахал, засеял да жатву убрал бы,

Кто бы зерно молотил и в город сбывать его ездил,

Если бы не были здесь ретивые Лaypac и Кризас?

Мы-то ведь знаем, что барин любой, для своих домочадцев

Осенью поздней ни хлеба и ни пирогов не имея,

Бypacy деньги сует, стараясь к нему подольститься,

Увещевает его подсобить ему в трудную пору.

Ну, а потом, глядишь, он, в бока упершись кулаками

И обо всем позабыв, ругмя ругает беднягу

И насмехается снова над ним и над всем его домом».

«Это я видел не раз,— отозвался Причкус,— солтыс я

Старый. По должности мне пришлось наездиться вдосталь.

Амтман ругался так, что вставали волосы дыбом,

Дa и от бурасов также я брани наслушался вдоволь.

«Лодырь!» — изо дня в день кричал мне барин, бывало,

Коль ненароком случится замешкаться хоть на минуту,

По уху смажет — да так, что сопли из носу брызнут.

Барам, кажись, не к лицу обычаи свинские эти,

И особливо когда крестьяне, увидя такое,

Перестают солтыса считать за старшого меж ними,

И на него плюют, и зовут его глупою клячей.

Если бы барин меня отодрал где-нибудь на конюшие,

Ну, а часок спустя расхвалил вовсю пред народом,

Не было б, верно, тогда так обидно мне и так горько,

Люду честному теперь на глаза показаться мне стыдно,

Даже мальчишки и те надо мной глумиться дерзают.

Вот и намедни случилось: когда на барщину ехал,

Лодыря Слункюса вздумал наставить, как должно солтысу;

Рассвирепел он, как зверь, да ногами затопал, да рявкнул:

«Ах ты, старый дурак! Убирайся, иль в ухо заеду!

Видно, забыл ты, как барин тебя по спине отдубасил?»

Братцы мои, до того я опешил тогда, что, поверьте,

Просто не знал, куда мне голову деть от позора.

Бурасы, то увидав, животы надорвали со смеху.

Да, уж все миновало и ввек назад не вернется.

Вот как весною, когда повсюду снег прыщеватый

Таять начнет и уже ие годится для санной дороги,

Так получилось со мной и с моим почетом, соседи.

Эх, когда я был молод (прошли золотые денечки!),

Эх, когда я был молод, хвалили меня и ласкали

Все, начиная от бар и кончая прислугой пастушьей.

И мальчуган голопузый, и даже грудной ребятенок

Прпчкуса в голос один прославляли, честпое слово.

Ну, а когда поседел, надо мной насмехается всякий.

Да, старика солтыса позорят и барин и бурас.

Часто, садясь на свою облысевшую тощую клячу

И на загривке ее седину замечая, со вздохом

Вижу также свою, соседи, горькую старость.

Осенью поздней, когда по грязи на барщину еду

И через силу бредет по дорогам усталая кляча,

Так мне жалко ее, что порой обильные слезы

Льются ручьем по лицу, особливо ж как барин обидит.

Так я жалею свою постаревшую тощую клячу,—

Шутки ль, тринадцатый год мы в поездках с нею проводим,

Честно на барщину тащит меня в седле эта кляча,

А надо мной, стариком облысевшим, господи боже,

Сжалиться никому на ум досель не приходит».

«Ах,— отозвался Энскис, ножище большой доставая,—

Что так хмуришься ты и сердишься, брат мой сердечный?

Право, ничуть не меньше терпел я горя на свете!

Видишь вот этот нож с костяной рукоятью: он кован

На наковальне холодной, он крив, как луна на ущербе

Иль ястребиный клюв, и, когда на него погляжу я,

Сразу мне видится смерть костлявая — точно такая,

Как по привычке старинной малюют ее и поныне,

С выгнутой острой косою, грозящей белому свету.

Ах, этот нож теперь истерся и притупился,

Так я жалею его, что порой заливаюсь слезами.

Шутка ль? Тринадцать годов на колбасы мясо рубил он,

Толстого сала куски рассекал на веселых пирушках,

Страшный, словно огонь, он по жесткому мясу носился,

Словно топор дровосека, он кость раскалывал бычью.

Миколас, Йонас и JIaypac — свидетели этому, братец!

Мало того — погоди, я еще словечко добавлю,

Ты вот послушай, брат, что со мною случилось недавно,

Это из году в год случается с бурасом всяким,

Если захочет он лапти сплести из свежего лыка

Или же дичь подстрелить задумает, изголодавшись.

И. как бурас любой, забираюсь в лес королевский,

Чтбы во тьме непроглядной рубить втихомолку деревья.

Правда, частенько меня накрывал объездчик суровый

И, надавав тумаков, как воришке, что пойман с поличным,

Силой топор у меня отбирал, как разбойник заправский,—

Не отпрягал он, однако, моей клячонки убогой...

Ибо, по правде сказать, воровал я с оглядкой и толком,

Не как иной баламут, что в тяжелую зимнюю пору,

В лес забираясь с рассвета, дубы и клены срубает,

В город отвозит их после и, с выгодой там продавая,

Тут же в шинок спешит, и гуляет, и пьет бесшабашно.

Коли что-нибудь мне иногда своровать приходилось,

Руки себе замарать, признаюсь, и я не стыдился.

Не для себя воровал — для господ сиятельных только.

Ведь ежегодно, как знаешь, платить мы обязаны подать

Амтманам нашим, когда приказ они присылают

Или чрез вахмистров нас понуждают, плетей не жалея.

Так-то, братец сердечный, пожалуйста, будь осторожен,

Пред лесником не обмолвись, что, дескать, Обрис, мой работник,

В лес деревья красть отправляется осенью каждой.

Радуюсь сердцем, как вижу, что вновь он хлопочет усердно,

Если ж зимой, на рассвете, моих он одров запрягает,

Жареных пару колбас я вручаю ему на дорогу,

А возвратился назад с добычей, неоштрафован,

Третью ему колбасу добавляю от чистого сердца,

Если же нет колбасы, два сыра больших добавляю,

Лесу этак собрав помаленьку изрядную кучу,

Тотчас я воз нагружал и в соседний город пускался,

Лес на базаре продав и хорошие выручив деньги,

Прятал барыш хитро, чтоб иметь на оброк ежегодно.

Нужно, дружок, научиться и красть-то умеючи, с толком.

Не потому ли иной простофиля-бедняк, отправляясь

В барский лес воровать иль табак запрещенный сбывая,

Только позор и беду непрестапио себе наживает.

Hо и немало таких средь бурасов есть обормотов,

Boвce никчемных людей, что, сожрав припасы до крошки,

Вместо пивка глотая разбавленный квас или воду,

С горя обманом жить начинают, словно евреи.

Слушай-ка, братец, в деревне, где ставлю горшок я на пламя

Двое мерзавцев таких со мною соседствуют близко.

Добрые люди — Пеледой из них одного окрестили,

Ну, а другому, лентяю, присвоили прозвище — Слункюс.

Знаешь небось, до чего наш бурас додуматься может,

Да особливо когда на свадьбе хватит хмельного

И принимается тотчас откалывать шутки по-свински.

Только сравнялся год, как живу я в этой деревне,—

Просто сказать, новичок, и поэтому нравов соседских,

Также лукавства и плутней еще не узнал,— и, однако,

Эти Пеледа и Слункюс, которых не жалуют люди,

Столь мне страшны, что поджилки трясутся, когда их завижу.

Ты вот послушай, дружище,— о дивах таких ты узнаешь,

Что у тебя, старика, волосья подымутся дыбом.

Избы у этих скотов, когда б на них ни взглянул ты,

Землю хоть всю обшарь, не найдешь запущенней, право;

Вверх подымешь глаза — увидишь дырявую крышу,

Ветер гуляет по ней, громыхая дранкою ветхой,