"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг

писал заявления с требованиями об этом».

4. Сопротивление подследственных

В современной германской историографии сложилась широкая трактовка понятия «антифашистское

сопротивление», включающая в себя как прямое противодействие преступному режиму, так и «пограничные

формы» инакомыслия, недовольства, девиантного поведения230. Рассматривая вопрос о сопротивлении

неправедному

См. Ватлин А. Ю. Сопротивление диктатуре как научная проблема: германский опыт и российская перспектива // Вопросы

истории. 2000. № 12.

136

следствию, мы также должны трактовать это явление максимально широко, прежде всего потому, что

человек, связанный жесткими рамками тюремного режима, имел крайне ограниченную свободу действий. В

отличие от политического или бытового протеста на воле сопротивление на этапе следствия являлось не

только неприятием лжи, обращенной к человеку, но и стратегией его собственного спасения.

Отказ признать вымышленные обвинения в свой адрес, как показывает анализ АСД, стоил огромного

мужества, особенно в условиях массовых репрессий, когда органам НКВД разрешалось буквально все для

получения нужного результата. Некоторые из арестованных неоднократно отказывались от вымученных

признаний, а потом их вновь подтверждали. Инженер Коломенского завода Фриц Рубинштейн писал под

воздействием следователя, что «заявление, написанное мною прокурору об отказе от своих показаний, я

считаю ошибочным и прошу его уничтожить».

Отказ от самооговора, зафиксированный в обвинительном заключении, не являлся гарантией от

расстрельного приговора, о чем свидетельствуют дела Альфреда Крафта, Фрица Лапена, Юзефа Шрамма и

многих других немцев, расстрелянных на Бутовском полигоне. Однако он давал шанс затянуть следствие и в

конечном счете — дождаться прихода иных времен. Так вел себя Генрих Стаффорд, выпущенный из тюрьмы

11 января 1941 г. В постановлении о его освобождении было специально отмечено, что «на протяжении

всего следствия виновным себя не признавал».

Это вызывало злобу оперативных работников НКВД, которым ставилась задача любой ценой разоблачить

«неразоружившегося врага». Попытка Бориса Ширмана избежать оговора третьих лиц, упоминая в качестве

«шпионов» только тех соотечественников, кто уже был арестован или выехал за рубеж, была пресечена

репликой следователя: «Говорите о тех лицах, которые еще ходят по улице!». С ноября 1938 г. началась волна

«передопросов», в ходе которых подследственные как один отказывались от данных ранее признаний.

Очевидно, каким-то образом информация о снятии Ежова дошла и до тюремных застенков. Если дело

выносилось на слушание судебных инстанций, обвиняемый имел шанс заявить о том, что его показания

выбиты следствием и не соответствуют действительности.

Рудольф Мундт был одним из тех, кто активно сопротивлялся «стахановским» методам следствия — в его

деле имеется акт, что он на допросе назвал следователей фашистами. Ганс Вебер после того, как его избили, заявил: «не фашисты сволочи, а вы все сволочи». Эрнст Мейер кричал: «Ненавижу органы, потому что в

НКВД не люди, а звери». Подобные высказывания тщательно фиксировались в АСД,

137

демонстрируя «антисоветскую сущность» подследственного. Особым актом оформлялись и отказы от

подписи в протоколе допроса, хотя зачастую жены эмигрантов (Анна Зингфогель, Гертруда Тифенау) просто

не могли прочитать его без переводчика. Отто Ритдорф в ходе допросов выдвигал встречные требования,

оскорблял следователя и даже угрожал ему, заявив среди прочего: «Вы не забудьте, что я германский

подданный, Австрия и часть Испании заняты Гитлером, и моя надежда на освобождение сейчас зависит от

внешнего мира»231.

Требуя скорейшего завершения следствия, Ритдорф, равно как и рабочий завода «Фрезер» Карл Френцель,

объявляли голодовку. Поскольку они считались иностранными гражданами, руководство тюрьмы начинало

бить тревогу, и немцам давали пустые обещания. Крайней формой сопротивления в условиях тюремного

режима выступала попытка самоубийства. Ганс Воден (Густав Собботка) писал в одном из своих заявлений

органам прокурорского надзора, что следователь довел его до такого состояния, что он разбил абажур лампы

в его кабинете и попытался вскрыть себе вены232. Фриц Шуманский и Густав Грабнер пытались сделать то

же самое, находясь в тюремной камере. Дважды покушался на самоубийство в Омской тюрьме

двадцатидвухлетний Ганс Вебер, работавший шофером в городе Дмитров.

Вильям Хокуин, приехавший по контракту в СССР в 1931 г., был арестован 14 марта 1938 г. В деле

сохранился протокол его единственного допроса, однако, судя по находящимся там же собственноручным

признаниям в шпионаже, «активная обработка» Хокуина велась и раньше. В ходе допроса немец выпрыгнул

в окно, что было квалифицировано как попытка к бегству. Не приходя в сознание, через несколько часов он

умер в больнице Бутырской тюрьмы.

Своеобразной формой сопротивления фальсификациям было незаметное для следователя встраивание

немцами в собственные признания нелепиц и фактов, которые можно было бы легко опровергнуть на

судебном заседании. Это было достаточно распространенной тактикой обвиняемых, в частности офицеры

Красной Армии называли в качестве своих вербовщиков имена средневековых не

Сопротивление Ритдорфа затянуло следствие и в конечном счете спасло ему жизнь — первоначально его дело планировали

передать на ВКВС, но в 1939 г. прокуратура посчитала возможным направить его в Мосгорсуд, что вызвало понятное сопро-

тивление следственных органов. В конце концов Особое совещание НКВД 13 декабря 1939 г. приговорило Ритдорфа к высылке

из СССР.

232 См. биографический очерк о нем в книге: Mensing W. Von der Ruhr in den GULag. S. 155-166.

138

мецких рыцарей233. Эдуард Штилов показывал на допросе, что посылал по почте шпионскую информацию

брату, которого на самом деле у него не было. Врач Эрвин Маркуссон назвал своим вербовщиком офицера

гестапо по имени «Мумпиц», что на немецком языке означало «чепуха, глупость». Хитрость сработала, и

«Мумпиц» попал даже в решение Военного трибунала, отправившего дело Маркуссона на доследование.

Еше один из врачей, лишившихся работы в Германии за то, что был евреем, Йозеф Рубенс на момент ареста

являлся ведущим хирургом Института имени Склифософского. Под угрозами избиений он признал и

шпионаж, и диверсионную работу. На заседании Военного трибунала Рубенс заявил, что признание о

передаче резиденту германской разведки состава жидкости, заменяющей в больнице кровь при переливании, было сделано специально, чтобы в суде данный факт стал свидетельством его невиновности — ведь состав

физиологического раствора был известен каждому! Немецкий хирург был оправдан после полутора лет

предварительного заключения.

Подобные случаи, когда обвиняемые могли доказать свою невиновность в ходе судебного заседания,

являлись редким исключением в системе «сталинского правосудия». Но даже там, где это не приносило

ощутимого результата, сопротивление следствию помогало человеку сохранить свое достоинство в

экстремальных условиях тюремного заключения.

Глава 8

ИЕРАРХИЯ ОБВИНЕНИЙ

В условиях шпиономании и ксенофобии, насаждавшихся в советском обществе, сотрудники органов

госбезопасности автоматически рассматривали каждого иностранца как шпиона и диверсанта. Оперативные

приказы наркома Ежова в 1937 г. конкретизировали мысли, которые рождались на вершине политического

Олимпа и которые высказывала советская пресса: каждый немец — агент гестапо. В известном анекдоте

Веймарской Германии ставился вопрос о том, что общего между гитлеровскими штурмовиками и