"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг

вещи буквально рассыпались в прах. Женщины — Кэти Розенбаум, Гильда Гаушильд, Роберта Гроппер —

писали в своих заявлениях, что не могут выйти из камеры на допрос, так как им нечего надеть. Если

человека арестовывали летом, а процесс следствия затягивался, с наступлением зимы ему не выдавали

теплой одежды. Людей выручала только помощь родных и близких, однако у эмигрантов из Германии

зачастую не было никого, кто мог бы позаботиться о них.

Тот из немцев, кто находился под следствием больше года, успевал в достаточной степени овладеть русским

языком, чтобы общаться с сокамерниками и вступать в переписку с администрацией тюрьмы. Впоследствии

это позволяло выжить в тяжелейших условиях ГУЛАГа. Неожиданные встречи со знакомыми и соратниками

по борьбе случались и на этапе следствия, переполненность тюрем не позволяла изолировать немцев друг от

друга. Один из участников мифического «антикоминтерновского блока» Вальтер Розе-Розенке на допросе 30

января 1956 г. показывал, что «в Таганской тюрьме я сидел со своими однодельцами, которые также

возвращались с допросов избитыми». Отправкой в эту тюрьму пугали, так как там существовали настоящие

камеры пыток.

Наряду с другими в камерах формировалось и немецкое «землячество», члены которого по мере сил

оказывали друг другу поддержку,

124

хотя и опасались, что их сосед может быть завербованным «стукачом». Даже в этих условиях люди пытались

осмыслить происходящее, делились опытом поведения на допросах, думали о будущем. Член ЦК КПГ в

начале 30-х гг. Роберта Гроппер подпортила свою карьеру тем, что примкнула к фракции Гейнца Неймана, бросившей вызов председателю партии Эрнсту Тельмана. Уже в московской эмиграции она всячески

старалась избегать и Неймана, и его жену Маргарету Бубер-Нейман, отдавая себе отчет в том, чем может

обернуться даже простой разговор с ними в коридоре гостиницы «Люкс». Однако двум женщинам было

суждено встретиться в тюремной камере, и разговор между ними представляется весьма показательным для

настроений немецких коммунистов, оказавшихся жертвами репрессий. Бубер-Нейман писала в своих

воспоминаниях: «Ее лицо было бледно-серым от тюремной жизни, с темными кругами под глазами, и она

ломала себе голову над одним и тем же вопросом: "Почему же это произошло? Чем же я провинилась?"

Однажды она спросила меня: "Будешь ли ты рассказывать иностранным рабочим, если мы окажемся за гра-

ницей, обо всем том, что мы увидели и пережили в Советском Союзе?" Когда я ответила, что это моя

обязанность после того, что мы, пусть и не осознанно, являлись пособниками ГПУ, она воскликнула

дрожащим голосом: "Ради бога, не делай этого! Ты не имеешь права лишать рабочих их иллюзий, их

последней надежды!"»212

Арест и помещение в тюрьму означали для человека переход в совершенно новое состояние. Все, что было

когда-то близким, естественным и доступным, осталось где-то очень далеко. Чтобы выстоять, требовалось

собрать в кулак все духовные и физические силы. Можно лишь удивляться проницательности следующих

слов юриста Феликса Галле, написанных в начале 20-х гг. и обращенных к немецким пролетариям: для

арестованного «начинается время самых важных испытаний в его жизни, особенно если речь идет о самых

тяжелых обвинениях и при этом он впервые оказался в заключении... Даже если он заранее готовил себя к

мысли о возможном аресте, различие между априорными представлениями и реальным состоянием чело-

века, приведенного в полицейский участок или в тюрьму, проявится достаточно быстро»213.

212 Buber-Neumann М. Op. cit. S. 166-167.

213 Halle F. Wie verteidigt sich der Proletarier in politischen Strafsachen vor Polizei, Staatsanwaltschaft und Gericht? Berlin, 1924. S. 9.

125

Глава 7

ПОЛУЧЕНИЕ ПРИЗНАНИЙ

Допрос обвиняемого в условиях «сталинского правосудия» выступал одновременно и как ключевой

инструмент следствия, и как кульминация человеческой трагедии. Именно в кабинетах оперативных

работников НКВД лицом к лицу сталкивались человек и система, причем физическое и психическое

ничтожество первого должно было склонить голову перед бюрократическим совершенством второй.

Среди исследователей можно отметить два полярных подхода к оценке допроса как исторического

источника. С точки зрения одних, «протокол допроса существует лишь как фальшивка, призванная

психически подавить и обезоружить жертву. Составлению протоколов, как правило, предшествовали

предварительные заготовки, написание сценария будущих допросов. В совершенстве была отработана

методика совместного создания антибиографии жертвы, в которую она должна уверовать как в

подлинную»214.

Согласно такому подходу, допрос не содержит ни крупицы правды, он является иезуитской «легитимацией

лжи», запутывающей следы и уводящей в сторону от реальной канвы событий. Оппоненты считают, что

материалы следствия, в том числе и протоколы допросов, требуют для своей оценки специального

источниковедческого инструментария. Однако они сохраняют значение исторического источника в условиях, когда «нечто лучше, чем ничего». В условиях нашей исследовательской задачи, когда биографии

большинства из нескольких сотен немецких эмигрантов неизвестны нам из других источников, отказ от

использования протоколов допросов стал бы непозволительной роскошью.

Исходным моментом анализа этих материалов является все тот же принцип «экономии сил», следование

которому и позволило органам госбезопасности достичь немыслимых масштабов репрессий в 1937-1938 гг.

Утверждения о том, что в те годы расстреливали без суда и следствия, давно опровергнуты исторической

наукой. При всей абсурдности обвинений в адрес конкретных людей они должны были быть оформлены по

всем правилам (хотя, конечно, «наверху» закрывали глаза на явную спешку в документировании

следственных действий) и содержать в себе обоснование индивидуальной вины (как минимум преступного

умысла). Придумывать все от начала до кон

211 Колязин В. Ф. Указ. соч. С. 258.

126

ца, да еще в такой экзотической для рядовых работников НКВД области, как агентура иностранных

разведок, означало поставить себя под удар начальства, которое делало вид, что знать ничего не знает о

фальсификациях. В результате им приходилось на первом этапе следственных действий собирать кирпичики

правды, чтобы затем построить из них фантасмагорию «государственных преступлений». Рухнув в глазах

любого здравомыслящего человека, эта фантасмагория продолжает содержать в себе некие элементарные

частицы, из которых историк может и должен построить свою реконструкцию прошлого.

1. Начальный этап следствия

Первому допросу предшествовало заполнение анкеты арестованного — обязательного в АСД документа, где

в нескольких десятках пунктов фиксировались основные биографические данные человека и его близких.

Мы знаем, что в горячке массовых репрессий эта работа поручалась стажерам, машинисткам, а в ряде

случаев подследственным приходилось заполнять анкету самостоятельно (хотя это было запрещено

должностными инструкциями). Именно в силу максимальной формализованное™ этого документа, а также

того, что он оформлялся второстепенными лицами в системе органов госбезопасности, анкета арестованного

является ключевым поставщиком информации для нашей базы данных.

В ходе первого допроса человек вновь должен был сообщить о себе биографические сведения, что позволяет

сопоставить их с анкетой арестованного. Расхождения оказываются минимальными — иногда называется

иной адрес или место рождения, крайне редко отличаются друг от друга места работы и должности, которые

занимал человек (как правило, и то и другое соответствовало действительности). Каждое исправление