"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг

следовало сопровождать соответствующим примечанием, под которым расписывался подследственный. Там,

где этого нет, можно предполагать злой умысел — как это было в случае одного из арестованных,

национальность которого волей следователя из еврейской была переправлена на польскую215.

Пункт о партийности человека и о его «политическом прошлом» доставлял наибольшие трудности тем, кто

заполнял анкету. У немецких коммунистов не было на руках партбилетов (по крайней мере в АСД нет ни

одного акта об их изъятии), поэтому в ряде случаев сле

5 См. Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба. С. 93.

127

дователь отмечал, что информация записывается «со слов обвиняемого» (что было понятно и из сути

анкеты). Сказывалось и давление советских реалий — пребывание немецких эмигрантов в рядах СДПГ

нередко записывалось как членство в «меньшевистской партии». Иногда человек, наслушавшийся

разговоров сокамерников, «раскалывался» при первой же встрече с сотрудниками органов госбезопасности.

Так, в пункте «политическое прошлое» у Хиля Рогозинского стояло: «С 1923 г. и по день ареста занимался

шпионажем в пользу Германии».

Сплошь и рядом при заполнении анкеты делались ошибки при записи места рождения, особенно если это

была деревня с труднопроизносимым названием, которое не помещалось в отведенную для него строку.

Поскольку анкета заполнялась со слуха, Карлсруэ превращалось Карцругель, Кенигсберг — в Канисбер и т.

д. Причиной того, что, например, местом рождения Генриха Грюнвальда оказался «Франкфурт на Мойке»,

была тривиальная некомпетентность, помноженная на накопившуюся усталость. Приведенные в

приложении данные о месте рождения репрессированных скорректированы только в очевидных случаях, в

остальном они повторяют запись в анкете из АСД.

«Первый допрос проводился, как обычно, в целях изучения арестованного»216, он далеко не всегда

фиксировался протоколом. Согласно воспоминаниям жертв репрессий, первый допрос проходил сразу же

после ареста, а вот второго приходилось ждать по нескольку недель. После распоряжений Ежова об

ускорении следствия с февраля 1938 г. вообще перестали оформляться допросы, не содержавшие признаний

в преступной деятельности. Поэтому временной промежуток между датой ареста и датой первого допроса

может говорить о том, как долго человек оказывал сопротивление следствию, отказываясь признавать

вымышленные преступления217. Так, Вальтера Диттбендера арестовали 31 марта, а первый допрос в его деле

датирован только 11 июня 1938 г.

Из показаний следователей НКВД мы знаем, что в целях ускорения и упрощения следственного процесса

признательные протоколы допросов нередко готовились заранее, на основе агентурных материалов,

биографических данных и предварительных бесед с подследственным. Случалось и обратное — после того,

как человек соглашался с предъявленными ему обвинениями, следователь просил его

216 Объяснения следователя Фролова в АСД Пауля Ергеса.

2,1 См. об этом применительно к репрессиям командного состава РККА: Сувениров О. Ф. Указ. соч. С. 152.

128

написать «собственноручные показания». Очевидно, в этом случае он обещал облегчить участь

арестованного, ибо в некоторых случаях рядом с такими показаниями оказывается заявление на имя Ежова с

просьбой учесть добровольное раскаяние.

Затем на основе «собственноручных показаний» сочинялся протокол допроса в форме вопросов и ответов.

Так было в ходе следствия Бориса Ширмана, Зигфрида Гумбеля, Ганса Мориц-Гримма. Последний работал

главным инженером на «Мосфильме», и, поскольку следователь намечал разные направления «разворота»

дела, писал и о шпионаже, и о вредительстве. Времени ему давали вдоволь — в АСД сохранилось несколько

десятков страниц на ломаном русском языке. В результате получился уникальный источник о

производственном и техническом процессе на крупнейшей кинофабрике СССР, который еще ждет своих

исследователей.

Следователь фактически поручал делать свою работу арестованному, предварительно удостоверившись, что

тот правильно понимает поставленную задачу и готов к самооговору. Понятно, что все то, что не ложилось в

концепцию следствия, выбрасывалось в мусорную корзину или попросту не подкладывалось в дело218.

Наличие в деле «собственноручных показаний» ставило обвиняемого в тяжелое положение, если после

завершения «ежовщины» начинался процесс проверки дела. В постановлениях прокурорской проверки

отмечалось, что поскольку они написаны рукой самого обвиняемого, то не могли быть выдуманы

следователем.

«Собственоручные показания» подследственным разрешалось писать по-немецки. Это было почти

привилегией, так как позволяло им более точно формулировать свои мысли. Переводчиков в НКВД не

хватало, и следователи настаивали, чтобы их визави согласились с ведением допроса на русском языке. В

нескольких случаях переводчиком в ходе допроса был такой же заключенный, как и они сами. Отто Визе

отказался подписывать протокол, так как ему вопреки требованиям не предоставили переводчика. Позже, в

заявлениях из лагеря, немецкие жертвы репрессий утверждали, что попросту не могли понять ни устной

речи следователя, ни того, что было зафиксировано в протоколе. При этом их обвиняли в антисоветской

агитации среди русских коллег по работе!219

Так, 20 листов «собственноручных показаний» Мориц-Гримма были приобщены к делу только после того, как предъявленное

ему обвинение было отвергнуто на заседании Военного трибунала 1 марта 1939 г.

219 Не знавший русского языка австриец Антон Рехберг, согласно показаниям свидетелей, вел антисоветскую пропаганду на

Подшипниковом заводе имени Кагановича.

129

2. Психологическое давление

В ходе допросов использовались не только методы прямого насилия, но и апелляция к разуму и чувствам

обвиняемого. Следователь просил «войти в его положение» и договориться по-хорошему. В его

интерпретации аресты выступали в качестве некоей профилактической операции по высылке иностранцев,

иногда даже проводились параллели с раскулачиванием начала 30-х гг. Жертве внушали, что от признания

или непризнания собственной вины ее судьба не изменится, и в то же время в обмен на подпись под

признательным протоколом обещали максимально быстро завершить следствие, обеспечить минимальный

приговор, избавить от преследований близких родственников. Сформировавшиеся привычки выживания

эмигрантов в социально чуждой среде — не удивляться, подчиняться, соглашаться — подталкивали их к

тому, чтобы подписывать самые невероятные обвинения. Не будет преувеличением сказать, что

значительную часть работы по «ломке» людей выполняли не следователи, а советская повседневность.

На заседании Военной Коллегии Верховного суда (ВКВС) Альберт Вильнер заявил, что согласился с

вымышленными обвинениями в шпионаже, так как «хотел ускорить наступление момента суда и иметь

возможность передач и свиданий». Тех, кто выражал готовность к сотрудничеству со следствием,

действительно поощряли — хорошо кормили, ослабляли тюремный режим, возвращали необходимые

личные вещи (очки, предметы личной гигиены), предоставляли возможность написать письмо близким220.

Коммунистам, остававшимся германскими подданными, объясняли, что их самооговор необходим для

ликвидации сети «фашистских консульств» в Советском Союзе. Арнольд Арно подписал признательный

протокол после того, как ему сказали, что отказ будет означать «саботаж работы НКВД». Естественно, такие

аргументы не фиксировались в протоколе, однако они довольно часто упоминаются в заявлениях

репрессированных. Жертва сама соглашалась с «разумностью» подобных шагов, попавшись на приманку