Российская империя в сравнительной перспективе

Вместе с тем в конце XIX – начале XX века в правительственных кругах возвращаются к децентрализационным идеям, высказанным еще в начале XIX века в сибирском проекте министра внутренних дел О.П. Козодавлева, «Государственной уставной грамоте» H.H. Новосильцева и «Конституции» декабриста Н.М. Муравьева. Николай II одобрил в 1903 году проект восстановления генерал-губернаторской власти в Сибири, которое привело бы к разделению Азиатской России на три большие административные группы: Сибирское и Туркестанское генерал-губернаторства и Дальневосточное наместничество²². Реализовать этот проект не дала Русско-японская война и ведомственная оппозиция министерств. В 1908 году вновь возникли слухи о создании Сибирского наместничества²³. В своем проекте децентрализации России П.А. Столыпин предусматривал разделение России на и областей, в их числе называлась Степная область (в которую бы входила Западная Сибирь). Восточная же Сибирь (наряду с Туркестаном и рядом других окраинных территорий) оставалась за пределами этого деления и лишалась возможности участвовать в общегосударственном представительстве. Очевидно, что и к ней относилось замечание о необходимости «перевода некоторых местностей на положение колоний с выделением их из общего строя Империи»²⁴.

А.И. Гучков рассказывал историку H.A. Базили, что, не зная, «как отделаться» от П.А. Столыпина, планировали для него образовать наместничество в Сибири²⁵.

В то же время в Петербурге сознавали и опасность длительного существования административного единства большого периферийного региона империи, который мог составить управленческую конкуренцию центру. Существование генерал-губернаторства закрепляло положение, при котором эта часть империи не подпадает под действие общего законодательства. Правовая обособленность, за которой мерещилась обособленность политическая, угрожала столь желаемой управленческой унификации империи.

Для интеграции периферийных регионов в состав Российской империи чрезвычайно важным было не только формирование внешних и внутренних границ, но и «оцентровывание» новой территории, создание локальных центров имперского влияния. Большая дистанции между центром и периферией требовала создания собственных относительно автономных второстепенных центров. «Эта модель, – как отметил Эдвард Шилз, – была характерна для больших бюрократически-имперских обществ, которые, несмотря на устремления – то усиливавшиеся, то ослабевающие – их правителей к более высокой степени интеграции, в общем и целом были минимально интегрированными обществами»²⁶.

Появление и миграция периферийных центров отражали изменения в направленности региональных процессов, смену административных, военно-колонизационных, хозяйственных и геополитических приоритетов. Тобольск, бывший «столицей» Сибири в начале XVIII века, постепенно уступил первенство Иркутску²⁷. Вопрос о переносе резиденции из Тобольска в Омск уже в 1820-х годах поставил первый западносибирский генерал-губернатор П.М. Капцевич. Это свидетельствовало о смещении стратегических интересов империи в Западной Сибири с севера на юг. В 1839 году Главное управление Западной Сибири было переведено в Омск, а Тобольск опустел, потеряв свое былое значение.

Иркутск, тоже постепенно утрачивая свою управленческую гегемонию в Сибири, превратился в обычный русский провинциальный город. Увлеченный открывающимися перспективами на Дальнем Востоке Муравьев-Амурский готов был перенести центр генерал-губернаторства из Иркутска в Читу. Поиск управленческого центра на Дальнем Востоке, начавшийся в середине XIX века, растянулся почти на четверть столетия, когда из Охотска перевели администрацию в Аян, затем – в Петропавловск, а оттуда, в 1856 году, в Николаевск, который вскоре был «брошен» ради Владивостока. «Муравьевцы» мечтали о дальнейшем продвижении к юго-востоку, в Печелийский залив, где будет основан «Сибирский Петербург»²⁸. В 1884 году административным центром на Дальнем Востоке стал Хабаровск, а Владивосток сохранил конкурирующее положение главного военно-морского и торгового порта региона. Владивосток (как и Владикавказ), Омск, Оренбург, а затем Ташкент виделись новыми «окнами» России в Азию. Поиск управленческого центра на Дальнем Востоке не завершился и на рубеже XIX–XX веков. Хабаровск и Владивосток намеревались оставить уже ради Порт-Артура или Харбина.

Колонизация Сибири в расширяющемся пространстве империи

Территориально протяженные империи, к которым относилась и Россия, не имели четких границ внутри своего государственного пространства, что создавало благоприятные условия для расширения ареала расселения русских, которые при этом не становились эмигрантами. Как заметил Д. Ливен, «русскому колонисту было затруднительно ответить на вопрос, где, собственно, заканчивается Россия и начинается империя»²⁹. Для англичанина ответ на подобный вопрос находился сразу, как только он садился на корабль и отплывал от берегов Туманного Альбиона. Американский историк В. Сандерланд поставил, на наш взгляд, очень важную проблему: «Было ли переселение феноменом сельского хозяйства или империализма? Было ли это историей колониальной экспансии или внутреннего развития?»³⁰ Или и тем и другим? Каким образом колонизация, которая, по словам В.О. Ключевского, являлась стержнем русской истории, включала в себя, помимо демографических и экономических процессов, имперское и национальное строительство? Территориальная неразделенность и отсутствие естественных преград между собственно «Россиею» и ее «колониями» на востоке, слабая заселенность Сибири и низкая сопротивляемость ее коренного населения сделали относительно несложным крестьянское переселение из европейской части страны. Все это дало возможность современникам, а затем и историкам интерпретировать колонизационные процессы как естественное расселение русских, упуская империалистический контекст: ведь область колонизации «расширялась вместе с государственной территорией»³¹. Российская империя, по определению А. Рибера, «уникальным, калейдоскопическим образом сочетала государственное строительство с колониальным правлением», стремилась добиться культурной гармонии, идейной сплоченности и административно-правового единства государства³². Томас Барретт отмечает, что тема расширяющегося «фронтира» на нерусской окраине, помимо военных действий и организации управления, включала «конструктивные» аспекты российской колонизации: «рождение новой социальной идентичности, этнических отношений, новых ландшафтов, регионального хозяйства и материальной культуры»³³.

Но в этом заключалась не только географическая предопределенность отличия континентальной империи от заокеанских колоний европейских держав. Л.E. Горизонтов видит в русском колонизационном движении перспективу «двойного расширения» Российской империи: путем ее внешнего территориального роста в целом, который дополнялся параллельным разрастанием «имперского ядра» за счет примыкающих к нему окраин³⁴. Это был сложный и длительный процесс, в котором сочетались тенденции империостроительства и нациостроительства, что должно было обеспечить империи большую стабильность, дать ей национальную перспективу.

В имперской политике господствовало представление, что только та земля может считаться истинно русской, где прошел плуг русского пахаря. Это был, по словам автора философии «общего дела» Н.Ф. Федорова, своеобразный «сельско-земледельческий империализм», который в отличие от торгового европейского империализма не искал коммерческого успеха, а стремился ликвидировать опасность нового нашествия кочевников, приобщая их к оседлости, земледелию, переводя их в крестьянское (и христианское) состояние³⁵. Историк М.К. Любавский в «Обзоре истории русской колонизации» определял прочность вхождения той или иной территории в состав Российского государства в соответствии с успехами русской колонизации, прежде всего крестьянской³⁶. Именно русские переселенцы, отмечалось в официальном издании Главного управления землеустройства и земледелия, должны духовно скрепить империю, являясь «живыми и убежденными проводниками общей веры в целостность и неделимость нашего отечества от невских берегов до Памирских вершин, непроходимых хребтов Тянь-Шаня, пограничных извилин Амура и далекого побережья Тихого океана, где все – в Азии, как и в Европе, – одна наша русская земля, одно великое и неотъемлемое достояние нашего народа»³⁷.