Профессия: театральный критик

Совсем иное дело — "Дорога" в Театре на Малой Бронной. Здесь Эфрос пытается воссоздать не столько гоголевские "Мертвые души", сколько мир литературного творчества Н. Гоголя, "личные взаимоотно­шения" автора и его героев. На наших глазах происходит разложение гоголевской прозы, возникает композиция в высшей степени противо­речивая. Гоголь-художник, действующий в спектакле, как бы в испуге отстраняется от ужасающе пошлого мира, им изображенного. Но этому миру ему, по существу, нечего противопоставить. Спектакль лишен той "целостности нравственного бытия", о которой писал Белинский, и это исключает его органическое вхождение в контекст духовных поисков времени — нашего времени, разумеется.

Если А.Эфроса поджидала неудача на пути субъективного преоб­ражения русской прозы XIX века, то П.Хомский в "Братьях Карамазовых", на наш взгляд, приходит к неудаче по причинам противоположным.

Режиссер идет по пути, весьма точно определенному критиком Л. Аннинским: есть адаптации, которые "все-таки тщатся пусть не ис­черпать оригинал, но хоть соизмерить себя с ним, как "произведение" с "произведением".

При всем пунктуальном следовании спектакля за сюжетом романа цельное его прочтение не состоялось. В постановке отсутствует истин­ная полифония, не осуществляется раскрытие эмоционально-насыщен­ного и нравственно-напряженного мира Ф. Достоевского. Идейная до­минанта, избранная П. Хомским, автоматически ведет к обеднению те­матического спектра спектакля, к сужению его звучания до нравоуче­ния. Происходит нечто, напоминающее один из "постулатов экономии" И. Оккама: "Бесполезно делать посредством большего то, что можно сделать посредством меньшего".

Постановка "Братьев Карамазовых" напоминает, что сегодня нельзя творить без боли в сердце. Художник вынашивает не замысел, но боль за людей, о которых он собирается поведать. Художник умеет прожи­вать каждую судьбу, которую он раскрывает как свою собственную. Белинский, в свое время приветствовавший "Бедных людей" Достоев­ского, справедливо утверждал: "Для нашего времени мертво художест­венное произведение, если оно изображает жизнь ради того только, что­бы изображать жизнь, без всякого могучего субъективного побуждения, имеющего свое начало в преобладающей думе эпохи, если оно не есть вопль страдания или дифирамб восторга, если оно не есть вопрос или ответ на вопрос"...

Изъятие классической пьесы из контекста времени — прошлого, некогда заставившего автора взяться за перо, и нынешнего, побудивше­го театр обратиться к его произведению, — нередко совершаемое сего­дня, обескураживает. Иногда становится трудно понять, почему же классика испокон веку волновала умы, была камертоном духовной жиз­ни общества, отчего поколения художников находили в ней ориентиры для собственных творческих, нравственных, социальных поисков.

Однако подчас и самая резкая новизна истолкования классики не­ожиданно оказывается где-то совсем рядом с проявлениями театрально­го академизма. Именно это, на наш взгляд, произошло с постановками чеховских "Трех сестер", почти одновременно появившимися в трех театрах Москвы.

Эти работы отмечены настойчивым стремлением в корне перестро­ить авторскую концепцию, переосмыслить чеховские идеалы, снизить и депоэтизировать образы— где скрытой издевкой, где декадентским изломом, где фарсовой буффонадой, — и тем самым отнять у героев право на исповедь и на трагедию. Деструкция контекста пьесы в Театре на Таганке, ведущая к коррозии идей и образов произведения; экстати­ческая взвинченность внешней формы, за которой в спектакле "Совре­менника" стоит, в сущности, достаточно тривиальное прочтение пьесы; тщетное стремление к трагифарсу в Театре на Малой Бронной, когда драматические и комедийные обострения чередуются с зияющими пус­тотами в теле спектакля, умаляющими цельность его звучания, — все это порождает немало вопросов.

Разве нам стали чужды духовность, интеллигентность, мужество Чехова, который говорил своим современникам самую жестокую прав­ду, но верил в будущее, в движение истории? Разве мы не вглядываемся в самого захудалого из чеховских героев в надежде отыскать в нем от­блеск чего-то человеческого? Разве мы, сегодняшние зрители, не ждем от встречи с персонажами прошлой жизни захватывающих исповедальных монологов, рождающихся в самом сердце актеров, обеспечивающих непрерывное духовное общение сцены и зала, без чего вряд ли возмож­ны подлинная поэзия, подлинное учительство, подлинное потрясение?

Конечно, удивлять в искусстве, творить сенсацию — а в одновре­менной постановке одной пьесы в трех московских театрах, бесспорно, есть элемент сенсационности — выгодно. Но только потрясение делает классику достоянием душевного опыта современного зрителя.

* * *

Да, мы, зрители, жаждем сегодня потрясения. Потому что духовное единение сцены и зала полнее всего реализуется именно в потрясении. Не в поисках ли трагических высот, способных потрясти зрителя, про­являются сегодня в театре ростки новых художественных качеств, на­мечаются новые возможности нашей сцены?

Ответить на этот вопрос позволяет ряд работ московских театров последнего времени. Одни, отгремев, сошли до срока со сцены, о чем можно только пожалеть, — так случилось, скажем, со "Взрослой доче­рью молодого человека" В. Славкина, поставленной режиссером А. Ва­сильевым в Театре имени К. С. Станиславского. Другие— "Сашка" В. Кондратьева (Театр имени Моссовета), "Вагончик" Н. Павловой (Ху­дожественный театр), "Смотрите, кто пришел!" В. Арро (Театр имени Вл. Маяковского) — уже не первый сезон привлекают внимание зрите­лей. Третьи, появившиеся совсем недавно,— "Порог" А. Дударева в Теат­ре имени К. С.Станиславского, "Печка на колесе" Н. Семеновой в Театре имени Моссовета, — начали свой путь к зрителю и ощущаются как не­давние по времени театральные события. Очень разные, эти спектакли как бы сводят воедино и подытоживают многое из того, о чем было на­ми сказано. Вместе с тем они позволяют по-новому ощутить и оценить современную театральную ситуацию.

В работе А. Васильева возникал уникальный и целостный мир, ре­альность которого была такова, что зритель входил в него, как в гости к хорошим знакомым, а достоверность игры актеров была такой, что, ка­залось, на сцене оживали приметы того "душевного реализма", который принято называть мхатовским. Споря с методами "условной режиссу­ры", режиссер тщательно разрабатывал бытовой облик своего спектак­ля. Предметный мир в нем был насквозь узнаваем и продолжал в себе бытие персонажей. Постановка, однако, имела мало общего с натура­лизмом. Самые обыденные действия сгущались на сцене до значения своеобразного обряда. Безусловность бытовой правды воспринималась из зала как особого рода условность, не позволяющая забыть, что перед нами театр. Кроме того, А. Васильев "разрезал" монолитный мир спек­такля вторжениями музыки, пения, танца. Такое "выпадение" из нормы, принятой самим режиссером, позволяло острее ощутить самую эту нор­му. Соседство реального и театрального, бытового и условного планов позволяло зрителям с необычайной интенсивностью переживать и прав­ду, и поэзию постановки.

Сближая и сопоставляя художественные контрасты не в метафоре, столь излюбленной нашими режиссерами, а в самом существовании героев, А. Васильев добивался редкой полноты контакта сцены и зала. В героях спектакля — ив нас, зрителях, — начинало "прорастать" про­шлое. Оно как бы выходило на очную ставку с настоящим, и мы, что называется, на равных спорили с Ивченко, который до потери индиви­дуальности старался попасть в ногу со временем, спорили с Бэмсом, столь привязанным к дням своей молодости, что это как бы выключило его из хода времени. И осознавали вину этих героев — хотя бы отчас­ти — как "вину трагическую"...