Классическая русская литература в свете Христовой правды

“Для чистенького, благополучного Иннокентия не доступно было бы скрываться под чужим именем, метаться по стране; ему даже в голову не могло придти, что он может что-либо противопоставить своему аресту, если арест назначен”.

У Гоголя в “Мертвых душах” есть крылатое выражение, что “русский человек боится шапки полицмейстера”. Поэтому в России полиция была даже не вооружена, потому она и была так малочисленна, что помогали дворники - в Москве, например.

Здесь, конечно, совсем другое; но всё равно – кролики. Почему роман не мог быть пропущен? - Он написан с других позиций. В сущности, в “Одном дне Ивана Денисова” рассказчик – сам кролик; мужик, но мужик, который подчиняется всеобщей напасти. А если всю ситуацию попробовать переосмыслить, то, конечно, никакая хрущевская оттепель вынести такого дела не могла.

Тот же самый герой Иннокентий – он “бросился в пропасть, потому что осветилось ему, как невыносимо, что так бессовестно уворовывают бомбу и начнут ей трясти через год; он бросился в пропасть быстрым подхватом чувства, но всё же он не представлял ударяющего, мозжащего каменного дна. Он, может быть, таил где-то дерзкую надежду выпорхнуть, уйти от ответа, перелететь за океан, отдышаться, рассказывать корреспондентам”.

Но это ведь тоже литературщина. Это Герцен мог “перелететь за океан” и рассказывать досужим репортерам, потому что правительство Николая I и, тем более, Александра II “помнило на себе крест”, как выражался Розанов; потому что в той России почти не было агентурной службы. И, уж тем более, не было резидентов, которые могли и должны были применять оружие, то есть, убивать, выкрадывать, травить. Если даже такому международному деятелю, как Троцкий, размозжили череп в Мексике, так Иннокентию достаточно было просто свернуть голову, как воробью.

Но Иннокентий думал “как прежде”, но “прежде” он не знал, что пока он был послушным дипломатическим работником, то были люди, отвечавшие за его личную безопасность. И в целях сохранить собственную жизнь они охраняли и его, и его жену, и квартиру, и так далее.

“Но ещё и дна не достигнув, он упал в опустошение, в изнеможении духа; оборвался натяг его короткой решимости - и страх разорял и выжигал его”.

“Иннокентий держался еще, сколько мог, с достоинством, но внутренне уже был разрушен; у него отнялись все способности сопротивляться, искать выход, спасаться”. Словом, внутри него всё “противно обмякло” - он ждал стука. “Было страшно, раздирающе страшно, что сейчас войдут и арестуют”.

“Мелькала мысль – не открывать дверей, пусть сломают; или повеситься до того, как войдут, или выпрыгнуть из окна с третьего этажа прямо на улицу – две секунды полёта и всё разорвалось и погашено сознание”.

Словом, получается, что человек взялся не за своё дело. Но чтó удивительно?

“Да, вот чего он боялся – не смерти совсем, но что если арестуют, будут мучить тело; а умереть – не жалко было бы и умереть, если бы люди узнали, что был такой гражданин мира и спасал их от атомной войны”.

“Атомная бомба у коммунистов и планета погибла. Да нет, если бы о нем объявили, ему было бы не легче, а жутче. Но мы уже в той темноте, что не отличаем изменников от друзей: кто князь Курбский? – изменник; кто Грозный? – родной отец” (к этому времени, кстати, вышла первая часть фильма Эйзенштейна).

“Только тот Курбский ушел от своего Грозного, а Иннокентий не успел. Если бы объявили, то соотечественники с наслаждением побили бы его камнями. Кто понял бы его? Хорошо, если тысяча человек на двести миллионов. Кто там помнит, что отвергли разумный план Баруха: отказаться от атомной бомбы (всем по соглашению - В.Е.) и американские будут отданы под интернациональный замок?”

“Главное, как он посмел решать за отечество, если это право - только верхнего кресла и больше ничьё? Ты не дал бомбы преобразователю мира, кузнецу счастья, значит, ты не дал ее Родине! А зачем она – Родине? Зачем она деревне Рождество?” (Иннокентий выезжал посмотреть Россию, сел на электричку по Киевской дороге и взял билет до Малоярославца; вышел на полустанке, где в деревне Рождество увидел старушку с задушенным цыплёнком, залатанного одноногого мужика, какую-то “подслеповатую карлицу”).

“И кто во всей деревне осудит его за телефонный звонок? Никто даже не поймёт, порознь; а сгонят на общее собрание – осудят единогласно. Им нужны дороги, ткани, доски, стёкла; им верните молоко, хлеб и ещё, может быть, колокольный звон, но зачем им атомная бомба? А самое обидное, что телефонным звонком Иннокентий, может быть, и не помешал воровству”.

Арестовали Иннокентия, привезли на Лубянку – остригли и уже до первого допроса Иннокентий уже не годился ни в какие борцы (тюремное заключение часто разрушает человека).

На этом главная сюжетная линия романа не кончается, а обрывается. В романе есть еще несколько сюжетных линий; и вторая по значимости - в которой фигурирует сам Александр Исаевич под фамилией Нержин.

Роман читался у Твардовского на квартире при редколлегии; вносились какие-то поправки, но сделать ничего было нельзя.

Через некоторое время просочилась информация, что у Солженицына есть секретный архив. К нему пришли на дом и забрали весь архив. После этого он сознательно переходит на полу легальное положение. С помощью хорошо налаженных каналов (проплаченных ЦРУ), в 1967 году Солженицын дает знак о печатании своих произведений.

Ситуация в стране уже иная, так как на Покров 1964 года Хрущева снимают с работы и к власти приходят Брежнев и Косыгин; Твардовский теряет львиную долю своей всюдувхожести; 1966 год – процесс Синявского и Даниэля; процесс Галенскова-Гинсбурга и так далее.

В 1967 году выходят две вещи Солженицына: первый вариант “Круга первого” и повесть “Раковый корпус” про онкологическую больницу в Ташкенте, в которой когда-то Солженицын лежал.

Ещё на местах старая хрущевская администрация, пост министра культуры пока занимает Фурцева, которую по советскому диссидентскому термину зовут по-французски – “Катиш”.

Катиш, выпускаемая в правильные промежутки времени за границу; на одной из пресс-конференций её спросили, что почему такие произведения века как “В круге первом” и “Раковый корпус” Солженицына не публикуются в Советском Союзе.

Она возьми да и скажи, что “так может рассуждать только фашист”. Корреспондент (француз) был бойцом сопротивления с 1940 года, коммунистом – он заявляет, что он не может оставаться в зале и ушел. По западному обычаю – все поднимаются и покидают конференц зал. И таких скандалов было много (Борис Леонтьевич Сучков, тогдашний директор института мировой литературы, после одного из таких случаев получил инфаркт).

Для Солженицына начинается та жизнь, которую он опишет в автобиографическом сериале “Бодался телёнок с дубом”. “Дуб” – это советская система, которая, казалось бы, – непробиваемая. Но уже за границей Солженицын понял, в чём её главная слабость; слабость та же самая, что и Петербургского имперского режима – это, прежде всего, полная идейная бескормица.

Как Российская империя охранялась штыками громадной армии, так и советская империя охранялась громадным внутренним аппаратом и громадным контингентом войск внутренней охраны.

Так же, как до революции уваровская формула: самодержавие, православие и народность - была только лозунгом, так как что-то напоминающее монархическую идеологию было разработано только в эмиграции Иваном Ильиным, когда уже всё кончилось. (Это похоже на языческие апологии - в константиновскую эпоху). А здесь – советское маршелюбие и строелюбие были сильнейшим образом было подточены и опозорены во время войны. По‑настоящему, вся публика воспринимала, как петушиный бой, борьбу одного Солженицына со всей советской машиной подавления.

Не говоря уже о том, что слишком недооценили фигуру Сталина: Сталин мог презирать западное общественное мнение и мнение западных премьеров. Но Хрущев и Брежнев были в рабстве у западного мнения, как и русские Голштейн‑Готторпские цари.

В любом случае, потому и бодался телёнок с дубом, что Солженицын, в сущности, как и Лев Толстой изрыгая свои хулы, пребывал в своей “правоте, славе и неприкосновенности” (выражение Иоанна Шаховского).