Классическая русская литература в свете Христовой правды

Дамочка (в смысле ее высказываний) вся списана с Ивана Ильина, а жена вся написана с оглядкой на Наталью Светлову, то есть на его собственную солженицынскую вторую жену.

А так как Воротынцев работать на два фронта не может, то ему пришлось плюнуть и на роман и на политический демарш, объясниться с женой, открыть ей эту горькую измену, совершенно испортив с ней отношения, и после этого ехать вновь в действующую армию.

Всё это, как и у Льва Толстого, перемежается с реальными историческими событиями. В действующей армии Воротынцев застает уход в отпуск начальника Генштаба Алексеева для кратковременного лечения и приглашение на крупную должность Василия Гурко. Этот сюжет кончается тем, что Воротынцев получает от жены раздирательную телеграмму, что она уходит; и завершение сюжета предваряется поговоркой: “Ладил мужик в Ладогу, а попал в Тихвин”.

Весь беллетристический материал “Октября 16-го” – маленькая повесть. Но, главное, что занимает писателя, – это исключительно исторические события: думские протоколы, деятельность Шляпникова в подполье, мышиная возня и, в то же время, осиные укусы – борьба в Петербурге всяких общественных течений. Проступают также, как исторические фигуры, Ленин, Парвус, царь и царица, деятели типа Александра Ивановича Гучкова.

Царь дан, пожалуй, больше штрих пунктиром, а императрица дана очень развёрнуто. По-настоящему она дана так: Солженицын раскавычивает ее переписку [268] и даёт ещё некоторые вкрапления скупых авторских замечаний, намёков, а, главным образом, подборки свидетельств.

Внутренний монолог царицы развёртывается на страницах романа – и чувствуется, что это добрая и, в сущности, не плохая женщина, но с явно с расстроенными нервами; и человек, находящийся во власти пагубных иллюзий. Например, она пытается склонить своего мужа, чтобы он был Иваном Грозным и в то же время Павлом I. Но были у нее и своерождённые идеи, например, что полиция не приспособлена к подавлению беспорядков и даже не вооружена; что ее беспокоили латышские корпуса – лучше было бы их расформировать и определить по разным воинским подразделениям.

Но всё это совершенно тонет в ее вздыханиях, что мы потеряли Друга и теперь всё посыпалось (это или перед самым убийством Распутина, или сразу после). “Октябрь 16-го” – это условное название, а действие развёртывается начиная с лета 16-го года и до самого конца 16-го года; Распутин был убит на Варвару Великомученицу 4 декабря (ст.ст.).

По внутреннему монологу императрицы идёт как бы развёртывание внутреннего мира. По сути дела – это принцип психологического романа и даже очень с оглядкой на Марселя Пруста. Был сделан абсолютно правильный вывод, что человек не отличает святости от лже святости, духовности от лже‑духовности, то есть, не имеет главного – духовной трезвости, что весь он пребывает в иллюзиях, в мечтах, в благих намерениях. Но иногда проступают удивительно искренние интонации, например, что “кровь не должна пролиться, особенно если на глазах”. Чувствуется, что призрак 9-го января 1905 года маячит не только перед императором, но и перед нею тоже.

Роман “Октябрь 16-го” фактически является завершением художественного творчества Солженицына. Попытка написать “Март 17-го” явно проваливается, то есть, абсолютно теряется власть автора над сюжетом; не чувствуется общего сюжетного напряжения, который и приковывает внимание читателя, который мобилизует читательское внимание.

Когда читаешь сцену в Таврическом дворце с Германом Лопатиным, то становится откровенно скучно, чувствуется, что Солженицын входит в фазис старчества, болтливости. В “Марте 17-го” видно, что, как это говорят, – человек мышей не ловит (даже части романа не собираются).

Ещё в эпоху писания “Красного колеса” (образ красного колеса Солженицын увидел в каком-то ресторане) по какому-то почти частному приглашению, от которого он мог отказаться, но не отказался, а принимает и читает свою гарвардскую речь [269]. В гарвардской речи Солженицын выступает против Америки (как острили, что в Московском университете он бы такую речь не произнес).

Речь в Гарвардском университете была воспринята как громовое и, главное, не привычное обличение Америки, причём, обличение недоумия американского общества. Обличение множественности равноправных идей, в которую вырождается, так называемое, свободомыслие, в результате чего общество начисто лишается серьёзности: все берут, что им больше понравится, а фактически страна (народ, общество) остаётся интеллектуально и духовно бесплодной. И, наконец, общество остаётся в состоянии инфантильности и, в сущности, бросается на идеологические побрякушки. Отсюда эта неизбывная власть моды над всем, что обобщённо называется “общественным мнением”.

Кстати говоря, отсюда и идейная и умственная несостоятельность, то есть, Америка живёт тем, что переманивает специалистов из других стран; и отсюда же низкий уровень образования (образования в Америке фактически нет, и она пытается перекупать специалистов, получивших образование достаточно серьёзное).

Речь продолжалась более двух часов, была тут же опубликована. Центральная печать, идеологические воротилы отнеслись к Солженицыну в прямом смысле сочувственно. Например, отклик телевидения: “Солженицын видит мир в категориях добра и зла, он верит в первородный грех, он прямой преемник проповеднической традиции Новой Англии. Место, где он выступал, было самым подходящим для такого выступления, потому что в Новой Англии призывы такого рода раздавались в течение трёхсот лет, правда, в последнее время не так уж часто”.

Другой телевизионный комментатор очень робко задал вопрос, – не слишком ли много мы ему спускаем? Вы бы не стали писать отчёт об американской жизни в Вермонте - смешно судить об американской жизни, не выходя за свои ворота.

Его тут же обрезали. Например, Солсбери – “у нас множество сельских философов и это в нашей традиции”. “Философ не обязательно вращается во всех тех кругах, о которых пишет, он может ошибаться в частностях, но быть правым в основном”.

Реакция газеты “Вашингтон Пост”: та пишет о том, что “взгляды Солженицына глубоко русские”. На это отвечают, что да, взгляды Солженицына не современны, они даже идут против современного течения, но они отнюдь не исключительно русские.

Дальше пытаются установить его преемство от следующих: Блаженный Августин, Фома Аквинат, Паскаль, Томас Мор и перечень заканчивается Гегелем.

Это, между прочим, говорит о том, что насколько народ, призванный всё-таки формировать идеологию, невежественен.

В том же “Вашингтон Посте” – “Мы, американцы, видим в Солженицыне великого писателя, защитника свободы и прав человека. Но мы не хотим видеть в нём мыслителя, философа, идеолога, который отвергает либерально-демократический строй и стремиться к христианскому авторитаризму”. (Такие порицания стоят многих похвал). “Зная, сколько преступлений совершено во имя той или иной единой истины, американцы предпочитают быть открытыми для соревнующихся между собой многочисленных истин”. “Солженицын выступает в духе забытой традиции апокалиптического пророка, как библейский пророк призывает всех преклониться перед Всевышним. Его гарвардская речь - не новое его открытие о Западе, он всегда так о нём думал. Его толкование природы и судьбы человека было бы вполне сродни пуританам, проповедовавшим в гарвардском дворе три века тому назад. Его мощные проницательные мировоззрения, величие и глубина его понимания зла, присущего человеческой природе, - всё это выявляет плоскость новоприобретённой религиозности Белого дома, которая противоречит святому Августину и всему кальвинистскому мировоззрению, провозглашает доктрину присущей человеку добродетели”.

Блаженный Августин вошел в историю Церкви как обличитель пелагианства. Ересь Пелагия, имевшая распространение на Западе, но не на Востоке (весь православный Восток присоединился к блаженному Августину), заключается в том, что человек именно по природной присущей ему добродетели и по добродетели, которая даётся христианским мировоззрением, может спастись сам своими силами и своей волей.