Классическая русская литература в свете Христовой правды

В архиве матери, кстати, он нашел ежедневную театральную газету “Зритель”, “Вестник кинематографии” и “от стопы разных журналов пестрило в глазах” – “Аполлон”, “Золотое руно”, “Гиперборей”, “Пегас”, “Мир искусства”, “Скорпион”, “Гриф”, “Шиповник”, “Сполохи”, “Логос” и так далее. (В 70-е годы нашего времени половина советской интеллигенции пережили то же самое, когда они открывали для себя серебряный век).

Если бы Иннокентий был ортодоксальный православный, то он бы вряд ли клюнул на это; но он был абсолютно обойденным любыми ценностями культуры.

У Петра Иванова в “Тайне святых” есть глава “Дело десяти царей”, в которой прямо раскрывается Апокалипсис: в этой стране десяти царей “не будет никакого художника и никакого художества и не слышно будет шума жерновов” (Апок.18,22).

Конечно, культура, и особенно высокая, служит искусственному образованию искусственно созданной, так называемой, духовной аристократии. Большевики, уничтожив, срезав головы у этой духовной аристократии, уничтожили и высокую культуру. Но это и лучше, потому что культура не уйдёт, а вот не прельщаемые миражами высокой культуры, обойдённые всем, люди будут втайне ждать для себя любимого и любящего Христа. (И это все в том же 1949 году продумывалось и проговаривалось за границей).

А здесь, когда Иннокентий почувствовал себя обкраденным, то стал читать дальше – и оказалось, что он – “дикарь, выросший в пещерах обществоведения, в шкурах классовой борьбы”. “Всем своим образованием он был приучен одним книгам верить, не проверяя; другие – отвергать, не читая. Он с юности огражден был от книг неправильных и читал только заведомо правильные, оттого укоренилась в нем привычка – верить каждому слову, вполне отдаваться на волю автора, труднее всего было научиться, отложивши книгу, размыслить самому”.

Иннокентий начинает задавать вопросы. Первое – почему даже выпала из советских календарей, как незначительная подробность 17-го года, эта революция, ее и революцией-то стесняются назвать, февральская. Только потому, что не работала гильотина? Свалился царь, свалился шестисотлетний режим от единого толчка и никто не бросился поднимать корону и все пели, смеялись, поздравляли друг друга – и этому дню нет места в календаре, где тщательно размечены дни рождения жирных свиней Жданова и Щербакова.

То есть, начинается поверхностная, но уже переоценка ценностей.

Напротив, вознесён в величайшую революцию человечества октябрь, ещё в 20-е годы во всех наших книгах называемый переворотом. Однако в октябре 17‑го в чем были обвинены Каменев и Зиновьев? В том, что они предали тайну революции. “Но разве извержение вулкана остановишь, увидевши в кратере; разве перегородишь ураган, получив сводку погоды? Можно выдать тайну только узкого заговора. Именно стихийности всенародной вспышки не было в октябре, а собрались заговорщики по сигналу”.

Иннокентий ждет командировку в ООН; и когда узнал тайну, то даже не в силах был дожидаться, пока его пошлют в ООН, и пошел на этот абсолютно бесполезный, но окончательно загубивший его земную жизнь разговор по телефону. Арестовали двоих и арестовали навсегда – что бы они оба ни говорили, их не выпустят.

Читая дневники матери, Иннокентий как бы открывал для себя новую страницу. Например, “жалость, - первое движение доброй души”. Иннокентий морщил лоб; жалость (как его учили) – это чувство постыдное и унизительное для того, кто жалеет, и для того, кого жалеют, так он вынес из школы и жизни.

Это фраза – прямо из монолога Сатина, что “нужно уважать человека, не жалеть, не унижать его жалостью, уважать надо”.

Второе: “никогда не считай себя правым больше, чем других; уважай чужие, даже враждебные тебе, мнения”. – “Довольно старомодно было и это. Если я обладаю правильным мировоззрением, то разве можно уважать тех, кто спорит со мной?

Сыну казалось, что он не читает, а ясно слышит, как мать говорит своим “ломким голосом” – Что дороже всего в мире? Оказывается, сознавать, что ты не участвуешь в несправедливости: они сильней тебя, они были и будут, но пусть не через тебя”.

Шесть лет назад Иннокентий, если бы и открыл дневники, то даже и не заметил бы этих строк, а сейчас он читал их медленно и удивлялся. Ничего в них не было как будто такого сокровенного и даже неверное было, а он удивлялся.

Старомодны были сами слова, которыми выражалась мама и ее подруги; они всерьёз писали с больших букв: Истина, Добро и Красота; Добро и Зло, Этический Императив; и так далее.

Второй ступенью для Иннокентия было его знакомство со старшим братом матери - с дядей Авениром, который был революционером при царе, пережившим звездный час в день открытия Учредительного собрания; участник демонстрации в его поддержку; и впоследствии, в течение тридцати лет, – неизбывный аутсайдер, притом, не доброжелательный аутсайдер, а глухой и последовательный ненавистник. Ненавистник режима; ненавистник Сталина; ненавистник всех и вся.

Этого дядю, который живёт в Тверской области, Иннокентий навещает и получает вторую шлифовку – дядя “спрятался за проверенную широкую спину”.

- Ты Герцена сколько-нибудь читал? - спросил дядя.

- Да вообще-то, да.

- Герцен спрашивает, - набросился дядя, наклонившись своим плечом (ещё с молодости искрививши позвоночник над книгами), - где границы патриотизма? Почему любовь к родине надо распространять и на всякое её правительство, пособлять ему и дальше губить народ?

Иннокентий повторил – почему любовь к родине надо распрос …, но это уже было у другого забора и там дядя уже оглядывался на щели – соседи могут подслушать.

Итак, “проверенная широкая спина”. Мы говорили, что Герцен умер с чувством глубокого личного разочарования. На языке XX-го века Герцен был то, что в XX-м веке стали называть “запроданец”, то есть проданный. Журнал “Колокол” издавался на деньги английских Ротшильдов.

А на какие деньги Герцен жил? Иван Алексеевич Яковлев не мог оставить все состояние незаконному сыну, так как были и другие Яковлевы, поэтому он прикапливал доходы с имений в русских серебряных рублях. Этот накопленный капитал весь достался Александру Ивановичу.

Таким образом, у Герцена образовался капитал, который он перевел на мать Луизу Ивановну Гааг, так как, в случае чего, она не подлежала по тем законам ни секвестрам, ни конфискации.

Поэтому, когда они оказались за границей и он отказался вернуться, то все финансовые документы (не деньги) передал Ротшильду (одному из английских) с тем, чтобы тот выплачивал проценты с этого капитала.

Поскольку капитал был не маленький, то Ротшильд затребовал его весь; и, поскольку щупальцы простирались на все финансовые дела николаевской России и, хотя министром финансов был граф Канкрин, но Россия занимала каждый год, то Николай вынужден был распорядиться, чтобы весь задержанный капитал был препровожден по назначению; то есть Ротшильд взыскал всё.

Герцен, доверив весь капитал Ротшильду, жил на открытом счету (для Ротшильда это было – мой барыш, мой и убыток) и был полностью на содержании у него.

Впоследствии, начиная с 1864 года, Герцен разочаровался в своей деятельности и, в частности, в “Колоколе”, потому что его перестали читать – вышел из моды. Но фактически, когда в том же 64-м году его нашел Погодин, который предложил Герцену вернуться в Россию, что означало для него – стать вторым Львом Тихомировым; но к этому он способен не был.

Поэтому, “широкая проверенная спина” существует для дураков или для людей абсолютно не осведомлённых. Этот случай с Герценом надо помнить, так как близкая участь предстоит Александру Исаевичу Солженицыну.

Иннокентий ещё не знал, что его арест предрешен, но уже внутренне чувствует спиной.

Как определяется наша способность к подвигу? - Отчасти создается нашей волей, отчасти, видимо, уже при рождении заложена или не заложена в нас. “Тяжелей всего дается нам подвиг, если он добыт непосредственным усилием нашей воли; легче, если был последствием усилия многолетнего, равномерно направленного; и с благословенной легкостью, если подвиг был нам прирожден (конечно, это подвиг безбожия, христианский имеет благодать Святого Духа, укрепляющую – В.Е.). Тогда он происходит просто как вдох и выдох”.