Тимур-завоеватель и исламский мир позднего средневековья

Если аль-Джурджани только должен изложить, при каких условиях сранненне весны с ткачом можно оправдать, то это показывает, что в одиннадцатом веке еще не намеревались раскрывать этой речевой фигурой смысл, лежащий по ту сторону сообщения разума, а также, должно быть, не стремились к этому. Как мы еще увидим, тогда слушали и торжественные восклицания упоенных Богом суфиев, не делая более глубоких исследований содержания, в котором часто было глумление над достоверной верой. Для мусульман такие слова еще не свидетельствовали о действительности, лежащей по ту сторону чувств и разума и все же познанной. Были только одиночные заблуждения, хотя и необъяснимые, но они еще не причиняли серьезного вреда хорошо продуманной системе идей ислама, дедуцированной из откровения и пророческого предания. Только с тринадцатого века, с появлением теологии единичности бытия, это изменилось; теперь область сверхъестественного опыта стала предметом не дающих покоя размышлений, и в этой области теперь была открыта причинность, которую прогнали из наблюдаемой природы в пользу беспредельного произвола Создателя-Бога.

Только о достижении стойкого впечатления могла идти речь, по аль-Джурджани. Инструмент сравнения сам по себе оставался не подчиненным разуму, так как он был (так надеялись) в состоянии маркировать границу между поэтическим сравнением и грешной ложью. Существовал только «исламский» мировой порядок, который установился из откровения и пророческого предания; а это творение, которому Бог не дал остановиться, было настолько рационально и доступно всем, когда разуму необходимо было дойти до понимания, что оно в каждое мгновение непосредственно с Богом. Потребовалась только теория отражения познания, чтобы освободить человеческую способность усвоения от этих оков. Когда это произошло, то у языка образов, ставшего постоянной составной частью риторики56, расширилась и та задача, которую пытался описать Вассаф: раскрытие устройства мира и порядка исторических процессов в образе, больше не передаваемом ради цельности словами, — обилие познания, которое наступает в момент звероподобия, превышения разума, и передает святое послание о дополнении Создателя и его созидания.

Сообщение о событии, переведенное в образ, освобождает его поэтому от возможности выступать в двух качествах и дает ему смысл, который никогда не смог бы быть сотворен простым включением в цепь других событий, истолкованных разумом как «до того» или «после того». «До того» и «после того» создают только видимую связь обоснования для какого-либо события; но познаваемым должен стать космический порядок, в котором у него есть свое место. Тимур в Махаие был заключен в тюрьму Али Веком; для этого есть понятные причины, постижимая предыстория, и так лее логично, что Али Бек позже должен был поплатиться за то, что он заставил Тимура страдать. Это первостепенное объяснение взаимосвязи событий. Но их смысл выясняется из сравнения с природой: сначала должно созреть в тесном окружении то, что позже должно организовать широкое воздействие, — в раковине вырастает жемчуг, прежде чем его блеск порадует глаз правителя; в почке розы смешивается запах, прежде чем он выйдет из раскрытого цветка. Весной 1370 года князья южного улуса Чагатая пришли к Тимуру, чтобы присягнуть ему на верность; предысторию и последствия можно восстановить из передаваемых источниками событий. Измерить значение этого события можно, только если поймешь его как триумф животворящего весеннего солнца над тиранией зимы. Брак между Джахангиром и Севин Бег имел веские политические причины; но он был, собственно, соединением драгоценного камня и жемчуга, союзом Марса и Венеры, который способствует счастью57. — Как и почему в марте 1393 года дело дошло до штурма «Белой крепости» и наконец до уничтожения Му-заффарнда Шах-Мансура, можно заключить в первую очередь из тех фактов, которые передают источники; по в действительности свершилась неизбежная победа одного дневного светила над многими диадохами ночи, которые на время подчинили Иран своей тирании 58.

Сообщение, и которое вплетены сравнения, может придать событиям смысл, выходящий за рамки временных связей, а также унаследованных представлений о политическом порядке. Речь больше не идет о расположении в определенном порядке, о «до того» и «после того», об оценке соответствия идеи расширить «мирное общество» на весь мир или повенчать Иран с Тураном. События приобретают скорее степень космических, становятся отдельными шагами процесса доступного чувствам и разуму не непосредственно, а охватывающего все созидание, процесса, который не может быть злым, так как является проявлением самого Бога.

Какое прекрасное лицо, какой сладкий рот!

Какая прелесть, жертвой которой стало мое сердце! Лентой любви1 обвязывают мои бедра его волосы,

с тех пор как он охватил меня как поясом для меча. Самое лучшее противоядие — твоя близость,

когда ты меня избегаешь — это как смертельный яд, Ни глаз, ни разум не понимают,

как прекрасен ты лицом и телом! Тысячами загадочных завитков падают твои локоны —

когда разрешатся эти вопросы? Как было бы просто поймать тебя,

если бы не мое «Я»2 было препятствием! Любимый, хотя твои локоны тоже связаны,

я читаю по твоим губам ясные знаки. Как томлюсь я при виде твоих бедер, твоих волос!

Только попрошайка на пороге твоего дома!3

Пришла нежная весна — я хочу пить,

в этом мире всегда пьют только старое вино, И пьянея от распущенных локонов и глаз,

пью я вино, которое мешает мудрствованию! Я опытен в любви, когда мое сердце воспылает!

Могу ли я думать о его вдохах во время слишком

диких пирушек? Моя кровь ему запрещена,

но он ее пьет как дозволенную! И я хочу тоже выпить крови чистого вина,

запрещенной! У тебя черты Хизира — а если я Александр?'1

Если я и пью воду жизни в страхе темноты? Кажется, я совсем без весны бросился

в этот огонь любви.

И если я, юноша, выпью сейчас полный бокал? С тех пор как я знаю, что я совсем запутался

в твоих локонах, твоих чертах, На мне наложено бремя, каждое утро,

каждый вечер только пить.

Кади Бурхан-ад-дин (1345-1397)

В последний день августа 1393 года Тимур с тридцатью туменами впервые стоял перед Багдадом. Ахмад Увайс, бежавший несколько месяцев назад из Теб-риза, северной столицы его империи, на Тигр, верил, что спас если не свою империю, то хотя свою персону — это была ошибка, как мы уже знаем. Он поспешно удалился, едва не попав у Кербелы в руки преследователей. Его сопровождающие разбежались; каждый искал убежища.

Когда утреннее солнце5, которое пряло нити лучей, паслось на полях Девы и мир был опален пламенным дыханием самума, как кузнечный горн; когда лепщяя жара обжигала птиц в воздухе, рыбу в воде, а огненный ветер сентября сам воспламенял воду в печи.., у теня, ничтожного, слюна во рту и мозг в костях тоже засохли... от постоянной скачки, и у умирающего от жажды, каким я был, горели язык у нёба и горячий воздух в носу... Я спасался от этих мучений и искал убежища па священной могиле Хайри и провел несколько дней под его защитой, утром и вечером молясь и читая Коран. Тут порвались в святыню несколько проклятых татар и нашли меня ничтожного и нескольких служителей у подножья саркофага. Они потащили меня в Хиллу к (сыну Тимура) Мираншаху. Короче говоря, он уделил мне свое благосклонное внимание, И так я перенес с божьей милостью невредимым то ужасное несчастье. Наконец, после покорения и наказания Багдада, после резни и пленения населения той области, отправились в Диярбакыр. Когда добрались до окрестностей Мардина, я сказал себе: «...Как долго еще хочешь ты шлепать по непригодной для питья воде, как слепая птица, забиваться, как сова, в развалины?.. Осуществи, наконец, то, что ты давно решил!»7