Спор о варягах

Издевается Ломоносов и над Миллеровским выведением имени Холмогор из скандинавского «Гольмардия». «Имя Холмогоры, — пишет Ломоносов, — соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земле горы». И новая издевка: «Ежели бы я захотел по примеру Байера — Миллеровскому перебрасывать литеры, как зернь, то бы я право сказал Шведам, что они свою столицу неправедно Стокгольм называют, но должно им звать оную Стиокольной (Стекольной. — Л.К.) для того, что она так слывет у Русских» (Ломоносов 1952: 32).

Это была очень действенная критика. Ломоносову удалось убедительно доказать, что выводы Байера и Миллера построены на «зыблющихся основаниях». Но ему не удалось столь же убедительно доказать свои собственные положительные выводы по этому вопросу. Историческое образование у него было гораздо хуже физического и химического. С русскими летописями Ломоносов не работал. «Синопсис», на который он опирался, был поздним и искаженным польско-украинским пересказом русских летописей. А некоторые аргументы Ломоносова и совсем плохо вязались с фактами, даже если судить с точки зрения требований науки того времени. И Миллер умело воспользовался этим. Он указывал, что «слово "россияне" возникло и вошло в употребление слишком недавно, чтобы служить здесь доказательством. В древних книгах и письменных памятниках оно не встречается». О греческих и еврейских именах Миллер напоминал, что они принесены в Россию с христианской религией, чего нельзя сказать о скандинавских именах, их могли принести только варяги из Скандинавии. И так далее.

Особенно раздражали Миллера посягательства на авторитет Байера. «Противник, — говорил он о Ломоносове, — показывает свое остроумие, намекая на фамилию Байера, но так неудачно, что, боюсь, не заслужит одобрения у воспитанных людей. К делу этот намек не имеет ни малейшего отношения; ...верный признак отсутствия правоты, когда хотят защищать свое дело бранью и злословием» (Ломоносов 1952: 52).

«Ессе МиНегиз $тЫ сИс1а1 зепЪепйат!» («Вот Миллер произносит себе приговор!») — тотчас заметил на это Ломоносов (1952: 52).

Миллер саркастически смеется над той уверенностью, которую он замечает в Ломоносове, «что будь он в то время в Академии, Байер не осмелился бы написать ничего подобного».

— О, смейтесь со мной все, знавшие Байера! — с пафосом восклицает Миллер (Ломоносов 1952: 54). — Неужели на вас, Ломоносов, и на вам подобных посмотрел бы тот, кого горячо любили за его божественный талант и редчайшую ученость первые лица в церкви и государстве? у него были другие судьи его трудов, и не вам с вашими указаниями было влиять на него...

Спор опять, как говорится, переходил на личности... «Миллер, — вспоминал потом Ломоносов, — заелся со всеми профессорами». Даже Шумахера неприятно поразила заносчивость земляка. «Дорого он заплатит за свое тщеславие!» — предсказывал Шумахер в письме к одному своему другу (Пекарский 1865: 48).

Ломоносов не скрывал, что выступает не только против сомнительных научных построений, выдаваемых за непреложные истины, но и против оскорбления патриотических чувств — «как верному сыну отечества надлежит». Стремясь парализовать противников, Ломоносов использовал в борьбе не только научные опровержения, но чисто политические обвинения. Так, например, он вменяет в вину Байеру, что тот сомневался в реальности путешествия святого апостола Андрея в Россию для проповеди Евангелия, — это «всего несноснее», так как Петр I учредил орден Андрея Первозванного! и как смеет Миллер утверждать, что преподобный Нестор, признанный православной церковью святым, в ряде случаев ошибается (Ломоносов 1952: 31)!

В результате обсуждения Миллер был лишен профессорского звания, а «диссертация» его не допущена к публикации. Он был уволен и с поста ректора. Таким образом первый ректор первого русского университета был удален со своего поста за норманизм.

Подобные аргументы наряду с неубедительностью некоторых научных доказательств явно ослабляли научные позиции Ломоносова и давали повод Миллеру выставлять себя поборником подлинной объективности, защитником науки от политики, страдальцем за правду. «Всего доказательнее его злоба, — г. ф. Миллер (контурный портрет)- писал об этом Ломоносов (1957: 233), — что

единственное прижизненное

изображение ученого ^{он в} РЭЗНЫХ СВОИХ СОЧИНеНИЯХ Вмещает СВОЮ

скаредную диссертацию о российском народе по частям и, забыв свое наказание, хвастает, что он ту диссертацию, за кою штрафован, напечатает золотыми литерами».

Таким образом, Миллер не считал битву проигранной. Да и Ломоносов не считал спор оконченным, пока не подкрепил свои краткие возражения Миллеру систематическим изложением и обоснованием своих взглядов. Не считая себя вправе оставить русскую историю в безраздельном распоряжении Миллера, он занялся сам детальным изучением материалов. Плодом его исторических разысканий явился труд «Древняя российская история», увидевший свет в 1766 г., после смерти автора (1764). Методика его, однако, осталась прежней, подбор источников скудный и неудачный. Это было скорее политическое сочинение, чем исследование. С. М. Соловьев [1995: 221-222] писал о Ломоносове, что он «не был приготовлен к занятиям русскою историей». При жизни Ломоносов успел опубликовать сокращенный вариант этого сочинения — «Краткий Российский летописец» (Ломоносов 1952). Это было первое произведение «антинормани-ста». Оно было напечатано в 1760 г. — ровно 200 лет тому назад [напоминаю, это писалось в 1960 г.]. Первый этап спора окончился.

2. Вторая схватка

Долгое время труд Ломоносова оставался в одиночестве. Уже в 1761 г. Миллер пригласил в Россию юного Шлёцера. Тот, приехав, еще застал в живых и успел привести в негодование Ломоносова, а после его смерти завоевал непререкаемый авторитет своими выдающимися трудами (Шлёцер 1875). Шлёцер заложил в России основы критического издания источников и их внутренней критики.

Михайло Васильевич Ломоносов, гравюра конца XVIII века

Актовый зал Санкт-Петербургского императорского университета, 1896 г. Фото из альбома Б.Меншуткина «Санкт-Петербургский университет. 1896-1899.

Из коллекции музея «Истории СПбГУ»

Круглый зал башни Кунтскамеры, где происходили заседания Российской Академии наук в XVIII веке и где состоялся знаменитый спор Ломоносова с Миллером о варягах на Руси

Как историк же он принадлежал к гёттигенской историко-юридической школе, приписывавшей германским народам главную роль в культурном, юридическом и политическом развитии Европы [(ЗсНгтп'сИ: 1970:12)]. В течение примерно столетия после Ломоносова в исторической литературе господствовал норманизм. Этого течения придерживались не только немцы, но и русские историки, сторонники официально-монархического направления в исторической науке. Норманизм привлекал их резким противопоставлением господствующей верхушки, происходящей от воинственных, творчески одаренных «варягов», остальной массе населения, пассивной и неспособной, годной лишь для эксплуатации. Карамзин, воспевая царскую власть, излагал свою «Историю» в основном по Байеру и Шлёцеру. Академик Куник написал книгу о «шведских русах и славянах», которую называют «евангелием норманистов» (Китк 1844-45). Погодин, именовавший русского крестьянина «национальным зверем нашим», особенно рьяно пропагандировал норманизм, строя по Шлёцеру свои лекции для студентов (Погодин 1846). В том же духе писали Тунман (ТНиптапп 1774), Круг (1819), Френ (1826; РгаНп 1823,1834), Вестберг (1903; Л/е$1:Ьегд 1898).

Но с середины XIX в. против норманизма выступает целая плеяда ученых. Отечественная война 1812 г. пробудила национальное самосознание русской интеллигенции, а вскоре в России началось широкое освободительное и революционное движение. Это побудило многих ученых — как реакционно настроенных, так и прогрессивно мыслящих — по-новому взглянуть на историю России и создало почву для возрождения антинорманизма. Некоторые реакционно-настроенные историки (Иловайский, Забелин), подходя к вопросу с позиций великодержавного шовинизма, выступали против «норманнской теории», поскольку она противоречит идее о том, что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами (Иловайский, 1871; 1876; Забелин 1876). Историки с либеральными и демократическими убеждениями (Гедеонов, Костомаров, революционные демократы) видели в «норманнской теории» проявление немецкого шовинизма, унижение естественного чувства национального достоинства россиян и обоснование исконного неравенства знати и народных масс в России. Поэтому они также выступили против этой теории (Гедеонов 1876; [2004]; Костомаров 1860). Так получилось, что в середине XIX в. в лагере «антинорманистов» соединились представители противоположных направлений исторической науки.