Останови моё безумие (СИ)

И так и не пришла в себя, даже в больнице не пришла в сознание. До сих пор мои руки тяжелеют от ощущения её невесомого тела в них, от всхлипываний тёти Нины позади нас, и бесплотных успокоений отца (которые я не мог слушать), мои торопливые шаги, раздающиеся эхом по коридору больницы. Неодолимое желание превратить лицо Олега в сплошное месиво за вчерашнюю ложь, приведшую к обмороку Миры, который можно было предотвратить, которого могло бы не быть.

Уже увозя сестру на каталке, Олег обернулся, чтобы бросить мне свой сочувствующий и сожалеющий взгляд. К чёрту его! Пусть спасёт мою сестру, мою Мирославу.

Дверь, эта злополучная дверь, наконец, открывается, и все трое присутствующих в кабинете подскакивают на месте, вошедшим оказывается всего лишь медсестра и она смотрит прямо перед собой, обходя встречаться взглядами с родителями. Только спустя несколько секунд я начинаю понимать, что девушка смотрит на меня, пока безмолвно, но уже в следующее мгновение, после проглатывания нескольких заранее заготовленных фраз, она умудряется выговорить:

− Владислав Сергеевич, вас просят подойти к регистратуре для оформления документов. − Не дожидаясь от меня ответа, чтобы не дождаться так же и вопросов, на которые у неё не найдётся вразумительных пояснений для нас, медсестра поспешно удаляется.

− Пойду, заполню их анкеты, − говорю я, после ухода медсестры во вдруг образовавшейся из ниоткуда тишине. Голос мой хриплый и неестественный, так бывает, когда не хватает воздуха в лёгких, или некоторое обезвоживание в горле, а ещё, когда твой любимый человек в нескольких метрах от тебя, без сознания, а ты рядом, но безжалостно оторванный от неё, в полной и мучительной неизвестности.

Оба родителя молчаливо кивают мне в напутствие, и я захлопываю за собой стеклянную дверь.

Сразу за дверью из кабинета, меня останавливает сильная мужская рука, чуть выше локтя впиваясь в меня стальными пятью пальцами − Олег. Я знаю, откуда взялась эта немощь и слабость во всём моём теле, но думаю совершенно о другом:

− Что с ней? – упавшим голосом спрашиваю, предполагая наихудшее в том, что меня вызвали из кабинета, чтобы сообщить о состоянии сестры.

− Мира в порядке. − Слишком коротко, чтобы быть полноценным ответом и удовлетворить моё расщеплённое сознание. Я не думаю, пока не думаю, просто хватаю главного врача этой хвалёной клиники за грудки, собирая на себе потрясённые взгляды проходящего мимо медперсонала и посетителей из класса городской элиты.

− Вчера ты убеждал меня этими же словами! − пытаюсь не повышать голос, потому что не так далеко, всего лишь за стеклянной дверью находятся мои родители, волнения за дочь которых, по силе равны моим собственным переживаниям за сестру.

− Она пришла в сознание и хочет поговорить с тобой, прежде чем к ней пустят родителей. Поговори с ней, Влад.

Я отпустил «друга» и он, выдержав мой взгляд, открыл дверь своего кабинета, налепляя на лицо дежурную улыбку, предназначавшуюся сейчас для моих родителей.

− Я провожу вас до палаты вашей сестры, − послышалось за моей спиной. Я обернулся, узнавая в медсестре ту самую девушку, настаивавшую на заполнении документов в регистратуре. Что оказалось лишь предлогом для того, чтобы безболезненно для престарелых родственников пациентки вызволить меня из кабинета главврача.

− Хорошо, − соглашаюсь я и в молчании следую за обретшей расторопность девушкой.

− Палата двести два, пожалуйста, − выговаривает она, когда мы, наконец, доходим до конца коридора на втором этаже. Эта не та палата, в которой лежала Мира после операции в прошлом году, но внутри всё оказывается до безобразия таким же холодным, и вызывающим неуютное чувство дежа-вю.

Медсестра самостоятельно закрывает дверь и уходит в обратном направлении, а я ещё пару мгновений сканирую закрытую дверь, не решаясь взглянуть на сестру в больничной обстановке, до боли в моей груди привычной для неё.

− Владик! − оборачивается ко мне, вся измождённая и побледневшая за эти проклятые пару часов возвращения её в обитель болезни. Меня настораживает её уменьшительно-ласкательное обращение, чего раньше она не делает категорически, потому что не приемлет моё имя иначе, чем «Влад». Я подхожу к кровати, какой-то отчужденный и неродной, словно попал к незнакомке или к просто приятельнице, к нелюбимой. Тем не менее я присаживаюсь на край одеяла, которое Мира тут же нервно оттягивает и меня коробит это лихорадочное движение, я засматриваюсь на белоснежную поверхность пододеяльника.

После её восклицания моего имени, безнадёжно испорченного его уменьшением, в палате повисает тишина, наверное, впервые за всё наше уединённое время столь гнетущая и безобразная. И хуже этого не бывает. Хотя… Мира нарушает молчание, между строк которого проносятся мои беспорядочные отвлечённые от самого главного мысли.

− Владик… − вновь зовёт меня, будто хочет вернуть сюда в запечатанные стены больницы.

− Не называй меня так, − мне кажется, я грубо отдёргиваю её, хмуря брови, на самом деле из горла вырывается полушёпот, сиплый и приглушённый, будто у меня распухли гланды, и воздух не поступает в горящие лёгкие.

− Хорошо, не буду, − примирительно отвечает она. В сравнении со мной её голос выходит даже бодрым и обыкновенным, таким, как и был всегда. Нет. Есть. Есть всегда.

И эта маленькая поправка, небольшая ремарка возвращает меня к ней и причине её нахождения здесь, в этих стенах, в этой палате. Я смотрю на сестру с обидой и болью, исполнённый упрёка и отчаяния. Смотрю долго и мучительно, долго, мучительно.

Зарываюсь лицом в её живот, чтобы прекратить это, прекратить смотреть на неё так. Чтобы спрятаться от неё, спрятать полные слёз беспомощные глаза. Она не отталкивает меня, и я благодарен ей за передышку. Благодарен за ласковую руку, которая гладит мои волосы, пропуская их между пальцев, за молчание, которое она стойко выносит, за то, что такая сильная, такая храбрая. И я действительно успокаиваюсь: на меня не нападает недавнее оцепенение, которым я пытался занавеситься от теплоты её рук и взгляда, чтобы держаться и не показывать ей своей слабости. Казалось так легко побыть некоторое время дальним, ненужным родственником на приеме в больнице у сводной сестры, так легко…

Если бы… Если бы эта сестра не была самым дорогим и самым важным в твоём мире человеком, если бы сама мысль о её боли не делала настолько больно тебе. И если бы я не любил её. Эта последняя и самая кощунственная мысль просто не имела права на существование в моей голове: я не мог не любить Миру. Не мог.

Поэтому пусть мои слёзы орошают её больничное одеяние, пусть она видит и чувствует мою беспомощность воочию, чем это предательское оцепенение, чем это искусственное безразличие.

− Мира. Мира, Мира, Мира. Господи, Мира! Что с тобой? − я поднимаю голову и замечаю, что жадно обхватываю сестру руками, комкая одеяло, чтобы удерживать её за талию. − Скажи мне, скажи, что? − я перебегаю взглядом по её бледному лицу в поисках ответа, который я уверен, не услышу от неё и ещё крепче (если это вообще возможно) вцепляюсь в её плоть через толстый слой одеяла. − Пожалуйста…

− Всё хорошо, Влад. Правда, всё хорошо. Ты зря… − Я не выдерживаю и порываюсь встать, когда улавливаю лёгкое движение её руки, она тянет свою хрупкую ладошку к моим волосам, но я пряну, не желая поддаваться. Буквально спрыгиваю с кровати, мгновенно выпуская из своих объятий Миру, не успевшую договорить свою ложь, так и застывшую с повисающей в воздухе рукой и невольно охающую.

− Молчи! Замолчи сейчас же! Ты врёшь! Ты всё врёшь! − я беспорядочно хожу кругами по палате, непомерно сужающейся в моих глазах, поэтому мои шаги всё убыстряются и убыстряются, словно я хочу успеть сделать их как можно больше, чтобы как можно больше успокоиться и не говорить с ней таким тоном, не обвинять её. Но продолжаю это делать. − Ты упала в обморок, Мира! − я запускаю пальцы в волосы, они застревают в них на какое-то неопредёлённое время, пока я собираюсь с силами составить следующую фразу, слишком расстроенными оказываются мои чувства, мой собственный разум засасывает меня в беспросветный хаос. − Не приходила в себя! Как ты можешь? Даже в больнице, не приходила! Ты врёшь мне. И вчера, вчера тоже врала. И Олег! Почему? Почему? − Я оборачиваюсь, смотрю ей прямо в глаза, и меня пугает их выразительность, потому что я вижу в них… радость.