Останови моё безумие (СИ)

Я закивал, словно нерадивый малыш, придвинул её к себе ближе и прижался к её щеке своей.

− Мне тоже, − наконец получилось у меня сказать внятно. − Мне достаточно тебя одной и пусть не будет больше ничего. Я согласен. − Я отстранился, чтобы провести большим пальцем по её щеке и заглянуть в её тёплые карие глаза, так больно схожие с моими. − Согласен, чтобы у тебя не было вообще никаких платьев, а ещё лучше, вообще никакого белья. − Её глаза повеселели и расширились в притворном возмущении. − Чтобы у тебя под рукой не было даже самой прохудившейся тряпицы, и скрыться от жадных взглядов ты могла только мной.

Мира хлопнула меня по плечу в наказание, во второй раз я поймал её ловкую ладошку и поцеловал нежную кожу посередине, не отрывая глаз от её разрумянившегося лица. Неожиданно крепко обнял, разглядев осадок грусти в мелких крапинках зрачков, всё больше прижимая к своему телу, к своей груди.

− Прости, что у нас этого не будет, Мира, прости, что у тебя этого не будет. Но я люблю тебя сильнее, сильнее, чем подсказывает совесть, и сильнее, чем затопляет рассудок, понимаешь?

Она закивала в моё плечо и позволила маленькой слезинке скатиться по моей груди. Стыдясь того, что жалеет, жалеет о том же, о чём жалел и я, о том, что не могу назвать её своей женой, не могу поцеловать при друзьях под одобрительные окрики, и попросить руки у родителей. Не могу застегнуть молнию ЕЁ подвенечного платья.

− Тшш, любимая, тшш, − «прости сестра, прости».

====== Глава 36 ======

МИРА.

Когда небо уже долгих несколько дней затянуто тучами, беспросветно затянуто. И нет дождя, нет снега, нет зимы. Никаких контуров облаков. И вдруг. Вдруг ты находишь маленькое, совсем неприметное облачко с чёткими очертаниями, неровными, рваными. Оно будто неподвижное, статическое, мёртвое, но его края мягкие, обмакнутые в свет, в белоснежный свет. Это надежда. Призрачная, неизвестная. Но это надежда.

Это облако как будто сразу становится больше, весомее, тяжелее своих старших братьев, тесно прижатое к их бокам, оно превращается в особенный талисман. И не сжать его в руках, не подвесить на шею, только смотреть, только читать…

Свои дни рождения я помню очень хорошо: они до безобразия похожи один на другой: без настоящих друзей с приглашёнными малознакомыми соседскими ребятами и взрослыми тётеньками, которые совершенно не занимали моим вниманием. Одиночество, вот что всегда было и оставалось со мной. Теперь же обретя любовь, пусть и запретную, я боюсь всё того же: зыбкости обладания самим этим счастьем − любить и быть любимой Владом.

У меня есть сердце, оно бьётся. Бьётся прямо сейчас в широкую грудь брата, мой утешительный приз, мой бесценный подарок на двадцатилетие, которое так некстати случилось за три дня до приезда в столицу к брату.

− Она ждёт ребёнка, − между тем не прерываю я поток слов рвущийся из меня наружу, неспешно проливая трусливые слёзки в мужское сильное плечо, которое будто создано, высечено поддержать меня, не оставить.

− Кто? − невинно спрашивает Влад. Мы так долго не говорили, что он теряет нить разговора, сквозь его пальцы просачиваются лишь мои волосы, и только они кажутся мне на своём месте, хотя и я сама по-прежнему остаюсь в его объятиях.

− Сестра, − говорю я, усмехаясь, ни в коем случае не насмехаясь над братом. − Лиза мне звонила, − добавляю безотносительно к предыдущей фразе.

− Значит, ты скоро станешь тётей, а я дядей. − Он не хочет меня утешать из-за только услышанного, но невольно уже крепче прижимает к себе, это происходит у него спонтанно, на подсознательном уровне, выработанным рефлексом.

− Это хорошо? − спрашиваю, чуть повысив голос, пытаясь придать ему хоть каких ноток оптимизма.

− Хорошо. А ты любишь детей? − Влад разворачивает к себе моё лицо и смотрит в глаза, немного улыбаясь, немного успокаиваясь, что тема свадьбы осталась позади. Хотя не до конца уверенный и в нынешней теме нашего предрассветного разговора ещё более тонкой коварного льда на игривой речке моего города.

− Не знаю, − и это самый честный ответ, который я могу ему дать. Мне вдруг кажется, что я так мало знаю о нём самом, и спрашиваю его о том же. − А ты?

Влад неожиданно широко улыбается, и я предполагаю в его счастливой гримасе ответ на свой вопрос, но оказывается это естественная реакция его тела на мой живой интерес, на перемену моего настроения по шкале Рихтера вверх. Сейчас мы совсем не похожи друг на друга, вовсе, мы − единое существо. Влад откликается на любую мою эмоцию, я же живу его чувствами. Поэтому непременно начинаю улыбаться в ответ, под его задумчивое:

− Наверное, да, − и он целует меня в лоб, не по-братски, а по-отечески.

− Я была бы тебе потрясающей дочерью, − восторженно заявляю.

Влад откидывает голову на подушку и томно вздыхает.

− Нет, − безапелляционно заявляет он. − Такого бы я точно не пережил. − Он пристально смотрит в мои глаза, − Ты обречена быть моей любовью.

«Лишь» звучит непреклонно и жестко, я слышу в этом коротком слове свою безоговорочную принадлежность ему − своему брату.

Дни протянулись бесконечно одинаковыми, но насыщенными и каждый из них прекрасней предыдущего. Мы с Владом не ссорились, не настораживались, не страшились. Полностью отданные во власть этой таинственной магии нашего единения, без упреков и запретов мы целыми днями засиживались на тёплой печи, подобравшись в объятиях друг к другу. Мы млели от исходившего от печи тепла и от тепла, расточавшегося нашими телами.

Мы делились друг с другом горячими поцелуями, обжигающими губы блинами, делились одним на двоих свитером и телом одним на двоих в особенные часы полного нашего слияния. Именно таким оказалось счастье быть вместе безбоязненно. Иногда Влад подолгу разглядывал мои глаза и лицо, но на вопрос из моих улыбающихся губ:

− Что?

Неизменно отвечал поцелуем в щёку с одновременным, просто синхронным поглаживанием большого пальца обделенной поцелуем щеки, а в ушко тихим и щекотным:

− Ничего.

Больше я не терзалась посторонними мыслями, благодарная самой себе за эту небольшую передышку.

Сердце моё по-прежнему билось, и спустя две недели, окончание которых ознаменовало наш отъезд и наше расставание с моим, теперь нашим домом ничего не изменило.

ВЛАД.

Самые потрясающие в моей жизни две недели, две недели на которые я выменял бы всю оставшуюся жизнь закончились. Это означало только одно − возвращение в реальность, возвращение в ночные встречи, скрытые ото всех поцелуи, сладкие до невозможности, но безнадёжно редкие, постоянные оглядки по сторонам в общественных местах. В конце концов возвращение на пресловутую работу и удручающие рабочую продуктивность непрекращающиеся перезванивания друг другу, под прикрытием образа тайного поклонника в её и тайной поклонницы в моём случае.

Всё наладилось и я почти забыл о том разговоре, оставляя эту недоговорённость между нами на суд времени, неумолимого и беспощадного.

С самого начала эта идея казалась мне не такой глупой, как представляется сейчас. С самого начала у меня и вовсе не было в мыслях отслеживать передвижения Миры, но сидя за рулём своего автомобиля в ожидании смены цвета на светофоре, я делаю именно это − мысленно и физически следую за сестрой. А ведь по приезде в столицу меня ничего больше не настораживало, и даже затаённая мысль об определении ночного абонента не потрошила мозг своей навязчивостью.

На следующий день после нашего возвращения вечером в восемнадцать часов тридцать две минуты я приехал в художественную студию сестры, долго ещё оставаясь в машине, нервничая и волнуясь как четырнадцатилетний влюблённый мальчишка, коим не переставал себя ощущать с момента захвата меня этим невероятным чувством любви к сестре. Но на этот раз волнение моё имело иной характер, я был не уверен, что смогу держаться так же естественно с окружением сестры, после бесстрашных наших каникул, оттого всячески оттягивал неминуемую встречу с Ингой и Ларисой, и даже эпатажного Иржи видеть меня не прельщало. Пытаясь настроить себя на нужную волну я гипнотизировал взглядом немигающие цифры электронного табло часов, словно окаменев застывшие в одной комбинации, поэтому безнадёжно выдохнув, я наконец покинул автомобиль, захлопнув дверцу и не оглядываясь.