Останови моё безумие (СИ)

И она делает это.

− Ты не был со мной сейчас, мы не были вместе, как раньше, Влад, как всегда были до этого, − сестра ненадолго замолкает, всего на пару секунд, чтобы отпустить ещё пару пузырьков углекислоты из своих всё ещё горящих после испытанного оргазма лёгких. − Ты напугал меня. Меня напугала твоя отчуждённость.

− Ничего не было, − выговариваю, сам не понимая: подтверждаю её слова, или отрицаю.

Но Мира говорит:

− Хорошо, − и теснее прижимается ко мне всем телом.

Я неохотно (успокаиваю себя этим), но по-прежнему возбуждён, даже ещё сильнее, моё физическое состояние доставляет мне массу неудобств, в области паха жгучий дискомфорт, Она рядом. И Мира продолжает пытать меня, она говорит:

− Ты не смог освободиться из плена вместе со мной, − голос её мягок, как ласкающий шёлк простыней, она задумчиво обводит указательным пальцем контуры моих сосков, − Ты ведь по-прежнему там, где я оставила тебя? Всё ещё ждёшь? Меня? − монолог этот похож на исповедь безумной, жаль, что веки её ревностно охраняют тишину искрящихся глаз.

Я молча внимаю её словам, полностью вовлечённый в вакханалию звука её голоса, она отвлекает меня от всего на свете, даже от того, чего я силюсь и не могу вспомнить, кажется, я должен чувствовать обиду и злость на неё, хотя бы немного сердиться, но за что − для меня расплывается в густом тумане её завлекающего бреда. Она искусно оплетает меня паутиной слов, убаюкивающе поглаживая мои обнажённые плечи. Она на самом деле хочет, чтобы мы просто заснули вместе, чтобы подкравшееся утро не могло проследить заканчивающуюся разделительную черту между нами и солнце лишь тёплое на зимнем рассвете приняло нас за одно существо, то самое, в которое мы не смогли обратиться этой ночью.

Но я не могу так.

Я опрокидываю её на кровать подобно зверю, слишком долго выжидавшему свою бедную невинную жертву. Удерживаю сначала её хрупкие плечи двумя руками, а затем спускаюсь к запястьям, не по эротическому сценарию, но по собственной прихоти пригвождая их по обеим сторонам от её распростёртого тела, такого же, хрупкого, как и маленькие плечи, как и неестественно тонкие для взрослого человека запястья.

Я знаю, знаю, что гипертрофирую свою нежность к сестре, знаю, что атрофирую разум начисто, не оставляя краеугольных осколков совести, но такова моя любовь, даже сейчас, когда я непривычно груб с Мирой и задумываюсь лишь о собственном удовольствии, которое по какой-то причине, чудодейственно забытой в эти секунды, осталось неудовлетворённым.

Мира смотрит на меня широко раскрытыми глазами, не прячется под плёночками век, не обмахивается веером ресниц, смотрит прямо: искренне и неудивлённо. Её взгляд будоражит мою кровь, которая, кажется, и так мчится со второй космической скоростью по проводам вздувающихся из-под кожи вен. И я вторгаюсь в неё: она не сопротивляется. Я чувствую подсознательно и вовне, что всё в порядке, но по-другому, не так по-другому, как в первый раз несколькими минутами, несколькими рывками в неё ранее, просто иначе.

Уже не держу её, сцепляю наши пальцы в замок и ухожу глубже в неё, на самое дно вместе с ней…

Я шепчу ей слова, не помню их, но шёпот, мой шёпот отчётливо разносит свидетельница-ночь и её верный комендант − ветер. Он за окном, но в тишине вдохов и выдохов, собственных стонов и не моргающего взгляда сестры, молчаливого, тихого, неслышного, неосязаемого, я ощущаю его в этой комнате.

Наши тела: моё − слишком разгорячённое и ненормально потное, с непрерывно скатывающимися между нами каплями испарины больного, коим я и ощущаю и чувствую себя, и являюсь; и её − совершенство греческой статуи, недвижимой богини, позволяющей истязать себя ласками, кощунственно к этому последнему слову любви.

− Ещё немного, Мира, потерпи ещё немного, − отчего-то я слышу эти слова, наверное, потому что делаю сестре больно и вина за свой поступок, где-то теплится на задворках моего сознания. Я не помню причины своего поведения, но что-то демоническое нашёптывает мне правильность моих действий, по-прежнему называемых любовью звероподобного существа.

Суровый прокурор в облике искрящегося в стёклах незанавешенного окна снега, освещает мои безумные па вовнутрь и извне, мой беззубо, чёрной дырой раскрытый рот и подрагивающие губы, мои бешеные глаза, не умеющие оторваться от гипнотического взгляда сестры. Я двигаюсь, кажется уже вечность, ненасытно и грубо вталкиваясь в неё так глубоко, как создала противная мне природа и наслаждаюсь собственной животностью и собственным способом мщения за неожиданно вспомненный ночной разговор, за нетерпеливые нотки в голосе Миры. Я выхожу резко только лишь для того чтобы снова войти с ещё большим энтузиазмом исследователя.

− Ещё немного, Мира, обещаю, ещё немного, − я нагло вру сестре, неуверенный, что это когда-нибудь закончится, на самом деле закончится сейчас.

− Немного, − зеркально откликается сестра, хотя её губы едва шевелятся при этом, − немного… − повторяет за мной рассеивающимся эхом её голос.

Я не замечаю, но оказывается неотрывно слежу за глазами сестры, так же ненасытно пожирающие моё собственное лицо, я силюсь прочитать в них какое-либо выражение, какую-нибудь жалкую эмоцию, но тщетно, словно передо мной мраморное изваяние: Мира холодна и безрадостна.

Но я вновь ошибаюсь…

Ничто не вечно, и меня медленно накрывает сумасшедшей волной блаженного разрыва на атомы, и когда пик уже совсем близок, на меня вдруг накатывает печаль вместе с неповторимым, не существовавшим доселе моментом счастья. Дикое желание осыпать сестру благостными, целомудренными поцелуями захлёстывает, и по слогам выдыхая смежное со мной её имя:

«Ми−рос−ла−ва»

в разметавшиеся по подушке каштановые волосы, я пытаюсь поймать её взгляд ещё раз: ища одобрения, поддержки, согласия, робкого взмаха её ресниц.

Но она истинный ангел, незапятнанный ангел моей порочной любви − Мира секунду натянутая как гитарная струна, сильнее вжимается в кровать, запрокидывая голову и шире приоткрывая заалевшие спелой вишней губы. Глаза её при этом снова оттенены перламутром век и ободком изогнутых ресниц − ей так хотелось соединиться со мной в этом безрассудном танце, так желанно было разделить со мной куплет из безумной песни, что она вознеслась вместе со мной к недоступным небесам рая, спустилась вслед в огненную пучину заслуженного ада. Подняла теперь уставшие веки и улыбнулась: вернулась ко мне, в наше скромное чистилище.

У нас оставалось ещё два часа, два часа до полного и безвозвратного наступления жестокого дня, призванного разъединить нас, два часа до прихода деревенского утра со скрежетом калиток и шарканьем по заледенелому крыльцу, до дружного хора петухов и звона пустых вёдер, до милого, беспардонного хохота соседа и детского визга с ближайшего двора. Два часа тишины и братско-сестринских объятий.

Мы лежали напротив друг друга и сплетались лишь наши руки и выступающие колени, мы молча смотрели друг на друга, не стесняясь неприкрытой наготы и только что вытворенной любовной лихорадки.

− Лизина свадьба была замечательной, да? − прошептала Мира, всё так же играя большим пальцем по моей ладони.

− Да, − для убедительности я киваю, поводя щекой по мятой подушке.

− Фейерверк и торт, море шампанского и медленные танцы, и весёлые. Подвенечное платье и обручальные кольца. Друзья и родственники с обеих сторон, бесчисленные поздравления и радость, радость абсолютно на всех лицах гостей. “Горько” и поцелуи.

Мира замолчала, я нахмурился: мы не говорили о свадьбе сестры именно по этой причине, по обоюдному, негласному молчанию. Мне не хотелось делать ей больно подобными разговорами, непременно сталкивающими нас с окружающей нас действительностью − инцеста.

Она улыбнулась, сначала неуверенно и несмело, словно уголки её губ и правда превратились в гипсовые чёрточки, но потом широко и радостно, с глубиной тайного знания, постигнутого только ей одной.

− Но мне не надо всего этого, понимаешь? − она высвободила свою руку из моего захвата, а я и не замечал, что крепко сжимал её пальцы. Мира приложила маленькую ладошку к моей щеке и выводила на ней заколдованные круги. − У меня есть ты и большего не желаю, понимаешь?