Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

Что же это давит? Ни вдохнуть, ни выдохнуть, что-то бунтует, протестует, ты же любишь её, ты же любишь её, ты же любишь…

Ты же любишь её, ЧТО ЖЕ ТЫ ДЕЛАЕШЬ?!

― Лейтенант, слышьте? Через две минуты взлетаем. Идёте?

Ты же любишь! Это последнее, что у тебя есть, что в твоей поганой жизни осталось! Почему ты сдаёшься, слабак, почему ты сдаёшься? Почему ты делаешь это?!

Вдох.

Выдох.

Уйти.

Остаться.

Он следит, как под безразмерным бушлатом её грудь то поднимается, то опускается, и ему невыносимо больно при мысли, что кто-то другой когда-нибудь будет так же стоять рядом с ней и смотреть ей в глаза.

Если ты сядешь на этот самолёт, то уже никогда не увидишь её.

Готов ли ты бороться за неё даже с самим собой? Если да, почему же уходишь?

Ветер бросает снежную россыпь ему в лицо. Таня смотрит на мыски своих берцев.

Чёрт его знает…

Надо же… Надо что-то на прощание сказать… Такое, чтобы… Да хоть что-нибудь, чёрт его дери, хоть что-нибудь, первое, что в голову придёт…

― Почему ты называешь меня Ан-тон? ― хриплый голос повисает в ночном воздухе.

Таня поднимает по-прежнему сухие глаза. В них ― ни намёка на былое спокойствие или рассеянность; только безысходное, тупое отчаяние. Слова вырываются из её губ почти что с ужасом.

― Потому что я люблю тебя.

Шах, Антон. Шах, мат, да что же ты, что же ты делаешь…

― Лейтенант, идёте, что ль? Следующего самолёта ещё сутки прождёте!

― Таня, я…

Сухие глаза. И поднятая ладонь.

― Иди, Антон, ― шёпот где-то за пределами человеческих возможностей.

Он хочет запомнить её в последний раз. Даже такую… Какую угодно. Он хочет ещё сказать ей что-то, но почти не видит её; он знает: стоит простоять здесь ещё хотя бы минуту, стоит шагнуть к ней, и он уже никогда не уйдёт.

Антон разворачивается и шагает в снежную пыль.

Перед ним ― размытые огни взлётной полосы и странно чернеющий посреди белого поля бок ИЛ-76.

Шаг. Шаг. Вдох. Вдох.

Выдох.

Ты всё решил правильно, ты всё решил…

Между его пальцев ― затёртая до дыр фенечка.

Вдох. Вдох. Шаг. Шаг.

Двигатели гудят. Снег бьёт в лицо. Парень в косоворотке протягивает ему руку.

Он всегда делал неправильный выбор.

Он всегда делал его, но сейчас, сжимая в кулаке сине-зелёную счастливую полоску, он уверен как никогда.

Вдох.

Выдох.

Уйти?

Остаться?

У него есть выбор.

Он его делает.

Он делает его правильно.

====== Эпилог ======

По лугу, наполненному майским ветром, запахом сирени и звонким детским смехом, бегают две девочки. Старшая, посветлее, быстро догоняет маленькую брюнетку, и обе с хохотом и воплями валятся в траву.

― Снова испачкаются, ― говорю я, улыбаясь и удобней устраиваясь на голубой скатерти. ― На Женьке платье совсем новое, а Сашенькино я вчера только отстирала от черники.

Тон тихо смеётся и целует меня в волосы над виском.

― Пойду к ним. Не волнуйтесь так, пожалуйста, товарищ капитан, ― он поправляет одеяльце малыша и смотрит на меня тепло и так спокойно, что я невольно улыбаюсь. В его глазах отражаются солнце, ветер и любовь.

― Когда будем праздновать твоё повышение? ― тихонько спрашивает он. ― Может, в эту субботу? Валера с Максом обещали привезти Мишутку.

― Ну уж нет, ни за что, ― возражаю я. ― Он опять подерётся с Женькой, она реветь будет целый день.

― Я ему подерусь, ― Тон шутливо хмурится и целует меня в лоб. ― Не устала? Не холодно? Домой не хочешь?

― Нет, ― отвечаю я на всё разом. ― Санечка снова упала, смотри.

― Уже иду. Не волнуйтесь так, товарищ капитан. Всё будет хорошо, ― улыбается он.

Капитан Соловьёва, майор Калужный.

Качая живой тихо сопящий свёрток у себя на руках, я смотрю издали, как Тон ставит на ноги обеих дочурок. Все трое хохочут, а майское заходящее солнце золотит их волосы.

Далеко-далеко, там, где бьётся о прибрежные пологие скалы Тихий океан, есть небольшие кладбища. Их сосновые кресты давно уже стали серыми, клумбы, разведённые было рядом, поросли высокой травой, которую летом щиплют овцы, бродящие по могилам. Я закрываю глаза, вижу их снова и снова и всё-таки думаю, что они не печальны ― только бесконечно светлы в лучах восходящего из-за океана солнца. Осенние дожди давно смыли надписи с деревянных табличек, но, закрывая глаза, я помню все имена до единого.

Капитан Соловьёва, майор Калужный. И двенадцать девчонок, оставшихся сержантами навсегда.

Никакие цветы почему-то не приживаются там, и только белые полевые лилии расцветают на склонах в мае.

Спите, мои милые девочки, спите, мы ни за что не потревожим вас. Спите, храбрые снайпера и десантники, спите, юные красавицы, прекрасные, как сама весна, спите, героини и защитницы, спите, подруги, спите, невесты.

Спите, мои тихие ангелы, крылатые ангелы. Небо навечно стало вашим домом; в ваших сердцах нет больше зла, в ваших душах нет ненависти, в вашем теле нет боли.

Спите, мои прекрасные ангелы, вы белы и чисты, как снег. Вы ― любовь.

Спите. На ваших руках нет больше крови.

Сын ворчит, испуганно попискивает, просыпается, но не плачет, только смотрит на меня задумчиво, широко распахнув тёмные глаза, будто всё понимая. Он какой-то другой, не такой, как шебутные, неугомонные девочки. Он всегда смотрит так.

― Ш-ш, ― шепчу я, качая его. ― Что, сны плохие? Мне тоже иногда снятся... Но твой папа рядом. Однажды ты подрастёшь, мой милый, и спросишь, почему он вернулся ко мне, почему остался, ― я улыбаюсь, а сын смотрит на меня во все глаза. ― Наслушаешься россказней Валеры и Машки и спросишь: «Ну как же так, мама, ты ведь с ним воевала?»

Тон поднимается из высокой золотистой травы, окружённый солнечным цветом и сиренью, и машет нам. Я только улыбаюсь и киваю, боясь потревожить сына, который снова закрыл глаза, перевожу на него взгляд, маленького, тёплого, сонного, целую в переносицу и глубоко вдыхаю детский запах.

― Пройдёт много времени, прежде чем ты узнаешь: бывают войны пострашнее этой.

Я закутываю малыша чуть теплее и снова смотрю на расцветающий луг, бегающих по нему девочек и Тона. Мне двадцать пять, у меня есть муж и трое детей ― иногда я чувствую себя до ужаса старой.

Когда-нибудь я расскажу тебе обо всём, родной мой, только, наверное, обойду молчанием нашу боль: то, что мы выстрадали, навсегда останется между твоим папой и мной. Я расскажу тебе обо всех смертях, но не забуду и про летние рассветы над океаном, про высокие горы непокорённой Камчатки, чьи вершины терялись в бархатных облаках, про прозрачные, как хрусталь, озёра, свежие, зелёные леса и бескрайние поля с золотыми колосьями; я поведаю тебе о войне и крови, но ты будто бы сам побываешь в уютных тёплых землянках, где все люди, такие разные и непохожие, вдруг становятся одной семьёй. Я назову тебе имена всех, с кем воевала плечом к плечу. Я никого не забыла и никогда не забуду. Я помню всех. Каждого. Тех, кто выжил... И тех, кто нет.

Белые лилии перешёптываются, танцуя под ласковыми лучами весеннего солнца. Оно всегда встаёт из океана там.

Я прошла через многое, мой милый, но, наверное, не стала серьёзней, храбрее или сильней. Вряд ли я смогу сказать тебе что-то мудрое, когда ты подрастёшь. Я уходила на войну в семнадцать лет, распахнув своё сердце, уходила, готовясь любить весь мир ― и ты знаешь, кажется, я так и не научилась его ненавидеть. Я до сих пор многого боюсь, во многом сомневаюсь и не знаю об этой жизни, в общем-то, ровным счётом ничего, но одно я смогу сказать тебе точно: если что-то и спасёт наш мир ― то только любовь.

Я знаю, что когда-нибудь всё это станет историей. Наши победы станут просто буквами в учебниках и тетрадях, и смешные фотографии выцветут. Все мы состаримся, все мы рано или поздно уйдём, но сейчас я здесь. Это происходит на самом деле. Я здесь. Я сижу и смотрю на колосящийся луг, переливающийся всеми цветами золота. И в такие моменты я понимаю, что смерть никогда не станет концом, если ты чувствуешь вечность у себя внутри.