Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

Она спустится на Площадь Восстания, медленно проедет по эскалатору. Торопиться ей некуда. Вспомнит, как замирали они с девочками от ужаса под этими сводами. Как Антон прижимал её к этим ступеням и закрывал собой.

А потом пешком ― непременно пешком! ― она пройдёт по Невскому проспекту до красивого пятиэтажного дома с колоннами. Подойдёт к парадному и поднимет взгляд на окна четвёртого этажа ― те самые, с голубыми занавесками. И, наверное, будет стоять так много минут.

Но это ― потом. А сейчас перед ней ― недлинный коридор со светло-зелёными стенами. Портреты президента и министра обороны, российский флаг, большая книга Устава.

Тане кажется, что она видит ― видит всех их.

Вот Машка Широкова. Рядом с тумбочкой дневального она втыкает в розетку электрический чайник: хочет сварить себе пельмени. У неё длинные-длинные пушистые волосы, убранные в неряшливую косу, большие щёки, пижама в зелёный горох и смешливые, горящие озорством глаза. Её брата не убивали. Маша никогда не была на фронте. Маша не оставалась в осаждённом Владивостоке со смертью один на один.

Вот Настя Бондарчук. Она уселась к окну, поближе к дневному свету, и сосредоточенно, смотрясь в осколок зеркала и смешно округляя губы, подводит широкие полукружья бровей. Её ноутбук стоит на подоконнике, на нём в сотый раз крутятся «Виноваты звёзды», и девчонки вокруг сидят, раскрыв рты. Настя красива ― так красива и молода! Она так хочет быть любимой, а не использованной, и так верит в это. Настя никогда не была на фронте. Осколок гранаты не попадал ей в лицо. Её жизнь не вытекала алыми каплями на песок.

Вот Надя Сомова. Она везде со своими девочками, даже сейчас, когда они лоботрясничают и смотрят фильм вместо того, чтобы учиться. Она сидит вместе со всеми, но в руках у неё ― какая-то отчётность. Надя старательно заполняет её, от усердия прикусывая губу: как бы выгородить всех своих подчинённых? Семестр, кажется, они закрывают хорошо; писать ей осталось совсем чуть-чуть, а в левом нагрудном кармане у неё лежит письмо от Вити. Надя никогда не была на фронте. Её муж не пропадал без вести. Надя не умирала долгие семь часов, бредя по человеку, которого нет в живых.

Вот Валера Ланская. Она стоит в конце коридора с ведром и тряпкой и почему-то ревёт. Она…

― Танюша! Танюша! ― вопит она и, опрокидывая ведро, несётся к Тане. Грязная тряпка хлещет Таню по спине, рёбра трещат: Валера попросту виснет на ней. Отстраняется, снова виснет, смеётся и плачет, лепечет что-то про ужасную причёску и худобу.

До вечера Таня узнаёт миллион новостей: про Максима Назарова, который на Камчатке; про Валерину контузию, которая несильная, но противная; про Сашеньку, которая очень ждёт свою Таню; про то, что зачислили их учиться снова на второй курс, и, потому что девочек не набирают больше, придётся учится с парнями, а жить (представляешь, Таня!) можно будет даже в городе, а можно и тут. А также: про чудо-средство против вшей; про новые душевые кабинки; про то, что Радугин стал полковником; про то, что город больше не бомбят.

К ним в кубрик заглядывают четверокурсницы. Некоторые здороваются, некоторые просто смотрят, как на музейный экспонат, но им всё равно. Они болтают без передышки часа три; обе и плачут, и хохочут до слёз. Таня слушает Валерино неосознанно-болезненно-нежное к Максиму; Валера ― Танино очень осознанно-страшно-терпкое к Антону.

Их не трогают. Даже на ужин они не идут ― идут мыться. Впервые за много-много дней Таня стоит под горячим душем. Где вода, а где слёзы, непонятно даже ей самой, но слёзы такие хорошие, что ей не больно ни капельки.

Таня опускает голову и закрывает глаза. Она устала, ей хочется спать. Грудь не саднит, от горячего чая в горле разливается приятное тепло. Под головой у неё ― подушка, а не вещмешок, сверху ― одеяло, а не воняющий костром и потом бушлат. За окном ― не взрывы, а отдалённые крики на плацу. Дневальный за дверью ― не взмыленный солдат с автоматом наперевес, мучительно вглядывающийся в темноту, а лениво пролистывающая учебник по тактике девушка с яблоком в руках. Рядом, на соседней кровати, ― Валера.

Она свешивается и протягивает Тане пальцы, и Таня протягивает свои. В темноте они зачем-то держат друг друга за руки пару минут.

― Я так люблю тебя, Таня, ― шепчет Валера перед тем, как разнять руки.

― И я тебя.

Таня снова опускает голову на подушку. Закрывает глаза. Ей кажется, что спать невозможно: перед глазами мелькают какие-то картинки, в голове стучит: «Ан-тон, Ан-тон». Уже скоро, скоро должно быть известно о нём, невозможно же вечно так жить…. Да, скоро, очень скоро. Любые новости лучше этого. Может быть, уже завтра утром!

В голове у Тани ― целый калейдоскоп из переживаний, воспоминаний и мыслей, и всё же, закрывая глаза, она сразу проваливается в долгожданный сон. Ей не снится ни Антон, ни бомба, ни война, ни что-либо другое. Ей только кажется, что она плывёт на большом корабле и что волны баюкают её.

Просыпается она очень быстро и резко. За окном ещё темно, Валера по-прежнему спит, но дверь в коридор почему-то открыта, и электрический свет слепит её. Таня щурится; свет заслоняет мужская фигура. Чья, спросонья не разобрать. Мужчина (Тане кажется, что это папа) быстро заходит, прикрывая за собой дверь, и садится у края её кровати. Таня узнаёт Ригера.

― Собирайтесь, Татьяна Дмитриевна, быстрее, ― лихорадочно шепчет он.

― Что?.. ― Таня щурится и соображает с трудом. ― Куда?

― Быстрее и тише, поторопитесь. Где ваши вещи? ― Ригер шарит под кроватью в поисках чемодана; лицо у него сухое и жёсткое, как тогда, когда убили Риту.

― У меня и нет их, ― растерянно отвечает Таня, всё же вставая и тут же в тревоге садясь обратно. ― Да что такое, Ригер, куда мы? Где папа?

― Одевайтесь, быстрее. Через десять минут они будут здесь, нам надо уходить.

― Кто?

Ригер перестаёт искать чемодан, подаёт Тане одежду со стула и торопит её.

― Они.

Таню прошибает пониманием и непониманием, она перестаёт натягивать брюки на покрывшиеся мурашками ноги и замирает.

― Ригер?

Сердце у неё останавливается. Он долго-долго смотрит на неё, а потом поджимает уголки губ и отводит глаза.

― Дело пересмотрено. Вы были признаны виновной в совершении государственной измены. Старший лейтенант Калужный Антон Александрович также был признан виновным и по приговору военно-полевого суда был расстрелян сегодня ночью.

― Нет, ― шепчет Таня и не может вдохнуть. ― Нет, такого не может быть. Нет, нет, нет, нет… Это невозможно! Нет! Это невозможно! Это невозможно! Это невозможно!

―…Таня! Таня! Да что ты, Таня, ну проснись же ты наконец!

Таня распахивает невидящие глаза, вцепляется в Валерины руки и всё ещё плачет. Валера, совсем одетая, обнимает её. Через большое не зашторенное окно в кубрик падает утренний свет.

― Кошмар приснился? ― спрашивает Валера, тяжело дыша: бегала, должно быть, куда-то.

Таня молча кивает, стирая слёзы и пытаясь унять сердце.

― Ничего, это пройдёт… Таня, я только поднялась. Я внизу была, на КПП была. Тебя с утра вызывали, но я не хотела тебя будить, думала, может, тебе посылка пришла или что, и сама сходила. Знаешь, кто пришёл? Ну? ― Валера отстраняется, но всё ещё держит Танины руки. Всё её тоненькое лицо светится изнутри. Таня перебирает в голове имена петербургских знакомых, приходит к выводу о том, что все они мертвы, и поэтому спрашивает, силясь выдавить жалкую улыбку:

― Кто?

― Ригер!

Она мертвеет и перестаёт дышать.

Вцепляется в Валерины плечи, выдыхая скороговоркой:

― Что он хотел?

― Я спросила его, зачем…

― Что он хотел?

В ушах стучит кровь. Валера пугается её тона; ей, кажется, больно от Таниных пальцев, но она улыбается.

― Антон полностью оправдан, Таня! С него сняли все обвинения, всё хорошо, и ему дали отпуск, и он поехал сюда…

― Он здесь?!

― В госпитале, всё нормально, не бойся, ― захлёбывается Валера, ― Ригер сказал, что заболел, пока ехал, но ничего страшного, просто с температурой высокой свалился, может, какая инфекция, или, может, от тебя заразился, но ведь это пройдёт, его вылечат, это ерунда…