Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

Тане хочется петь, плясать и плакать, но вместо этого она обнимает голые колени руками, кладёт сверху голову и молчит. У неё внутри так много всего, и всё это так дрожит, так бабахает, что не выскажешь и не выразишь.

Таня боится, что это сон.

Она чувствует, что её трясёт, как в лихорадке, зуб на зуб не попадает; и даже улыбка, от уха до уха, у неё дрожит.

―

В воскресенье в госпитале неожиданно немноголюдно, и Таня, чудом попавшая в инфекционное отделение (с помощью Ригера, вернее), по полупустым коридорам несётся быстрее ветра.

Её сердце колотится, её ноги подкашиваются, её руки дрожат; она и так ждала слишком долго, она едва дожила до увольнения, её и так не пустят в палату, потому что это заразно, но она… она…

Она едва не падает, поскользнувшись в своих бахилах на повороте, едва не сносит престарелую медсестру, но ей всё равно. Абсолютно наплевать. На всё и всех, кроме человека, которого она больше жизни любит и который сейчас где-то здесь: в тринадцатой палате, сказали ей, найти бы, найти…

Почему-то ей вспоминается четвёртый мотострелковый полк и тёплая ночь; вспоминается Колдун, нервно мерящий шагами землянку, вспоминаются его честные и правильные слова, а потом ― то, как бежит она по ночному полку, падает куда-то, раздирает ладони, но бежит, успевает и сваливается прямо в родные руки.

Господи, да где тринадцатая же?.. Цифры перед глазами расплываются, и почему-то после шестой нумерация заканчивается вовсе. Правда, в каждой палате в коридор выходит длинное стеклянное окно, но Таня, прилипая к нему лицом, никак не может разглядеть того, кто ей нужен.

Коридор почти пуст, спросить ей некого; пост с медсестрой в самом конце. Неожиданно Таня всё же замечает какого-то дедушку в мягком кресле у аквариума и сломя голову несётся к нему.

― Не подскажете, где тринадцатая палата? ― задыхаясь, спрашивает она.

― Тринадцатая? За угол и направо.

― Спасибо, ― едва выговаривает Таня и по сторонам оглядывается: где, какой угол, куда направо? Быстрее, быстрее…

― Татьяна? ― долетает до её слуха уже на повороте. Таня, закашлявшись, нехотя останавливается, оборачивается: может быть, не ей, ошиблись? Коридор по-прежнему пуст; в кресле сидит всё тот же дедушка.

― Вы мне? ― не в силах унять счастливую улыбку, переспрашивает она.

― Вам. Уделите мне минуту?

Тане приходится всё же остановиться. Да и хорошо, хорошо, что остановиться, надо отдышаться, не хватало ещё явиться к нему такой… Сейчас, вот минутка, одна минутка, и она его увидит…

― Соловьёва Татьяна ― это вы?

― Это я.

― Присядете?

Таня, всё ещё еле дыша, совсем нехотя садится в соседнее кресло и наконец переводит глаза на говорящего.

Он оказывается вовсе не дедушкой, как ей показалось вначале, а мужчиной среднего возраста, темноволосым и совершенно не тронутым сединой. Щетина ― тоже чёрная, аккуратная. И вообще ему лет тридцать дать можно бы по высокой, статной фигуре и загорелым энергичным кистям рук, если бы не сухие, ярко выраженные морщины на щеках и особенно на лбу. Одет он красиво, во что-то тёмное, и явно хорошо, и часы, поблескивающие на руке, наверно, дорогие. И сам он красив, и даже, пожалуй, очень; твёрдое, мускулистое лицо с правильными линиями. Морщины только портят его да синяки под глазами, будто неделю не спал. Взгляд тёмно-карих глаз, устремлённый на Таню, ― спокойный и даже дружелюбный, но отчего-то отталкивающий.

― А вы?.. Я, простите, не помню вас, ― только тут говорит она, понимая, что этот человек ей совсем не знаком. Ёрзает в кресле: ну, что, долго ещё? Может, уже идти можно?

Он смотрит на неё изучающе и внимательно, и лицо у него непроницаемое, дружелюбное и холодное.

― Вы меня и не знаете. Ну, разве что по рассказам, ― усмехается криво, и Таня вздрагивает: это ведь… Это ведь…

― Александр Николаевич.

― Простите…

― Калужный.

Таня несколько раз моргает, нелепо закрывая и открывая рот. Калужный-старший смотрит на неё заинтересованными и холодными глазами.

― Вы… Здесь… ― совершенно оторопев, невнятно лопочет она.

― Очень просто. Антон смог связаться с Мией, это его сестра, из Нарьян-Мара перед тем, как выехать. Дочь связалась со мной, и вот ― я здесь. Не ожидал, конечно, найти его в госпитале, да и вообще не понял, зачем он сюда поехал, но… ― проговорил он, не меняя выражения лица. ― А впрочем, это неинтересно вам. Вы в курсе всей этой истории?

Что именно этот странный человек, отец Антона, подразумевает под «этой историей», Таня едва ли вполне понимает, но уверенно кивает, захлопнув, наконец, рот.

― Что ж, всё зашло дальше, чем я думал, ― скороговоркой, почти про себя, бормочет Калужный-старший и снова смотрит на неё. ― Мне нужно с вами переговорить.

Только в этот момент в Таниной голове наконец складывается пазл из обрывочных рассказов Антона и Мии, и в ту же секунду, как он складывается, противно-подсознательное чувство к этому человеку превращается во вполне осознанную неприязнь. Человек, который отвернулся от сына потому, что тот пошёл не тем путём, каким ему хотелось бы, на восемь лет, сидит сейчас перед ней, спокойно и уверенно развалившись в кресле и смотрит на неё, пожалуй, с нотками превосходства, даже презрения, надёжно прикрытыми маской вежливости.

― Этим вы и занимаетесь, ― поднимает брови она и смотрит на его дорогие (теперь в этом нет сомнений) часы. ― Уже три минуты.

Он едва заметно хмыкает ― очень противно и очень знакомо.

Таня чувствует не неприязнь ― ненависть.

― Что ж, если вы в курсе… Я переговорил и с сыном с утра. Думаю, наши разногласия теперь в прошлом.

Сын.

Разногласия.

― Что бы ни случалось, конечно, я беспокоюсь о нём. Как и вы, я уверен, ― многозначительно и непонятно добавляет он. ― И теперь, когда всё в прошлом, я постараюсь наверстать упущенное и помочь Антону всем, чем смогу.

«Антону двадцать пять лет», ― хочется сказать Тане.

Где же вы были?

Где была ваша помощь?

Почему мой отец пытался вытащить Антона из Нарьян-Мара?

Таня молчит. Постукивает пяткой по плитке, а пальцем ― по подлокотнику. Вспоминает, как в темноте землянки сама уговаривала Антона не пороть горячку и подумать о примирении с отцом.

Она смотрит на холодного, самоуверенного человека в кресле и не боится его. Потому что она ― сильна. А он ― нет. Она, изодранная, нищая и покалеченная, во сто крат сильнее ухоженного и спокойного Калужного-старшего.

― Как я понял из слов дочери, вы близкая подруга Антона, ― говорит он и почему-то слегка отводит глаза.

― Я люблю его, ― говорит Таня.

А он, кажется, вздрагивает. И ― Таня поклясться готова ― на долю секунды незаметно морщится.

― Да. Хорошо. Я, поверьте, никаких предрассудков не имею и даже рад. Это хорошо, когда в трудные времена есть кто-то, кто… Ну… Вы меня поняли, словом.

Кто что?

Любит? Заботится? Понимает?

Ах, да ведь эти слова вам незнакомы…

― Я, словом, рад. Очень хорошо. Тем лучше вы поймёте меня, Татьяна. Я хотел сказать…

― Дмитриевна.

― Что? ― он удивлённо поднимает брови.

― Татьяна Дмитриевна.

Пару секунд он молчит и только моргает.

― Я хотел сказать, ― говорит уже быстрее и не так фамильярно, ― что тем лучше вы поймёте меня. Раз вы испытываете... чувства подобного рода к моему сыну, то вы…

― Он тоже любит меня, ― утверждает Таня и смотрит ему прямо в лицо. А оно искажается ― несильно, но заметно.

― Вы, как и я, заинтересованы, чтобы он был в безопасности, ― торопливо договаривает Калужный-старший. ― Это так?

Несколько секунд Таня глядит в потолок. Сжимает в пальцах подлокотник.

― Так.

― Я рад. Так вот, я, как и вы, хочу, чтобы Антон находился в безопасности. Столько, сколько это будет возможно. Он устал воевать, у него много травм…

― Я знаю это не хуже вас, ― резко вырывается у неё. Лицо Калужного мрачнеет, его черты становятся резче.

― Я сделаю так, что ему будет сделано предложение. Он, конечно, не узнает, что это я содействовал. Предложение будет из какого-то спокойного, стабильного места. Крым, например, сейчас безопасен, или что-то другое ― это всё равно. Он уедет, сможет передохнуть, оправиться, подлечиться нормально, будет служить по специальности. Согласитесь, это прекрасная перспектива.