Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

Мимо мелькают улицы, дома и светофоры. Тане кажется, что она начинает узнавать центр; она совсем просыпается, открывает глаза, липнет к стеклу.

― Мне не стоит говорить, Татьяна Дмитриевна, ― раздаётся негромкий серьёзный голос Ригера. Таня оборачивается на него, несколько секунд изучает хищный профиль, а потом измученно улыбается.

― Но вы скажете.

Он кивает, не отрывая внимательных глаз от дороги и поджимая губы.

― Ваш отец не хотел бы, чтобы я рассказывал это сейчас. Но раз уж вы заставили меня поехать в училище… ― Ригер резко крутит рулевое колесо. ― Помните Харренса?

Таня морщится, напрягает мозги, но в них сейчас столько имён и переживаний, что никакого Харренса из гущи событий выудить просто не удаётся.

― Шпион был у нас такой. Его ещё года два назад вычислили и поймали. Операциями руководил Дмитрий Владимирович. Ну, а после того, как посадили, и образовалась тут группа народных мстителей. Главным был его племянник ― ну, да это потом уже выяснилось. Собрал вокруг себя людей: кого-то из-за границы привёз, кого-то тут нашёл. Наёмники, в основном. Мотивы их понятны особо не были, ― Ригер мотнул головой. ― Кто шпиона отпустит в военное время? Но, во всяком случае, пробовали они по всякому: один раз заложников брали, другой ― чуть теракт не устроили. А потом с другой стороны решили. С вашей.

Ненадолго он замолчал. Тане тоже сказать было нечего.

― Это они сестру вашу нашли и убили. Думали воздействовать на Дмитрия Владимировича через близких. Они ведь и вас искали. Почти нашли.

― Я помню, ― кивнула Таня. Ригер помолчал, а потом покосился на неё, зло поведя плечом.

― А Дениса Алексеева помните?

Таня прошла слишком сложный и длинный путь, чтобы падать в обморок, плакать или даже просто удивляться. Вместо этого она просто вспоминает вечера, проведённые в комнате досуга с весёлым, улыбчивым парнем. Вспоминает, как просто, легко и тепло ей было. Вспоминает это, а потом вычитает из двадцати восемнадцать. А потом ― ещё один. Последний кусочек остался, и она прекрасно знает, кому он принадлежит.

Если с Антоном Калужным что-то случится, у неё не останется сердца.

Серое девятиэтажное здание возникает перед ними из полосы ещё осеннего тумана, неожиданно и так сразу, что Таня не успевает удивиться. Она и не узнаёт его сначала, поднимает глаза: а занавески, занавески-то на пятом где? Розовые в оранжевую полоску, безвкусно-весёлые, Машкины. А кактусы с именами? Окна пустые. Неожиданно взгляд задерживается на третьем слева окне; что за кубрик это? Второй? За стеклом маячат широкие зелёные листья фикуса. Валера любила фикусы...

Таня захлопывает дверь машины. Она видит КПП, общежитие, решётчатые ворота, за ними ― плац, столовку, учебку, стадион. Ей хочется плакать и смеяться, опрометью бежать вперёд и оставаться на месте. Сердце бабахает, а она не может сделать ни шага и волнуется. Как будто невеста перед алтарём, честное слово.

― Документы ещё не сделали, но вас и так возьмут пока. Переночуете, отдохнёте, а завтра пулей в санчасть, ― строго говорит Ригер где-то за спиной.

Таня кивает и не отвечает: не может. Вон окна их, пятого, кубрика, где переживали они радости и горести, вон комната досуга, где одним осенним вечером играла она шопеновский вальс для ядовито-злобного человека. Где-то он сейчас?

― Я… Да, Ригер. Спасибо, ― приходит в себя она. Только тут замечает, что стоит посреди подъездной площадки, разинув рот и задрав кверху голову. Незнакомый ей курсант в бронежилете у КПП странно косится на неё.

― Так я, Ригер, пойду, ― слабо улыбается она. ― Дадите вещи?

Вещи? Ах да…

― У меня их нет…

Улыбается ещё шире. Почему-то это веселит.

― Ну, так я пойду, ― снова улыбается Таня и оборачивается к Ригеру всем корпусом, не в силах сдержать порыва: ― Спасибо вам.

Смотрит он на неё мрачно и, кажется, понимая, что в этот раз не отделаться, хмуро спрашивает:

― За что?

― Вы напрашиваетесь на комплименты! ― смеётся она. ― За то, что вы заботитесь о папе и обо мне и за то, что вы такой хороший.

Лицо Ригера не меняется, остаётся всё таким же хмурым и сосредоточенным, и Таня думает: вот сейчас пробубнит что-то вроде «не за что» или «я не уберёг вашу сестру», но Ригер смотрит спокойно и серьёзно и отвечает:

― Вы тоже... Очень хорошая, Татьяна Дмитриевна. Пожалуйста. Я всегда буду делать всё для вас и для Дмитрия Владимировича.

Тане хочется благодарить ещё и ещё, но слов не остаётся. Она просто кивает и снова оборачивается к училищу. Ей и правда кажется, что она на пороге какой-то новой жизни сейчас; Таня вдыхает поглубже, раскрывает глаза пошире и, пальцами неуверенно сжимая подол гражданской куртки, шагает вперёд ― к ступенькам КПП. Внутри первокурсник, взглянув несколько удивлённо, выписывает ей временный пропуск, и Таня, толкнув тяжёлую железную дверь, попадает в ПВВКДУ.

Здесь, у общежития, всё совсем так же, как и год назад, только бывший газон с клумбами теперь засыпан землёй. Именно её сейчас и ровняют два курсанта, тоже совсем молоденькие. Третий, коренастый и приземистый (старшекурсник, должно быть), стоит к Тане спиной. Его она не узнаёт, хотя и должна.

― Это что?! Что ты, ― неожиданно завывает он басом, ― что ты вырыл, мать твою за ногу? Могилу выкопал?! Грядку вскопал?! Бабу с собой будешь класть?!

Узнаёт. И доброго смешка никак не может сдержать. Тот, конечно, слышит. С абсолютно разъярённым лицом оборачивается к ней.

Тут уж Тане, конечно, не до смеха. Она быстро щёлкает пяткой о пятку и прикладывает руку к голове. Всё равно, что она непокрыта. Для майора Сидорчука ― можно.

― Здравия желаю, товарищ майор! ― хочется громко и лихо; выходит сип, и всё-таки даже он не может задавить тёпло-звонкую радость.

А майор смотрит. По лицу, красному и как всегда ну крайне злому, не поймёшь даже, узнаёт или нет. Смотрит. Молчит. Изучает.

Чуть наклоняет голову вбок.

― Вернулась? ― спрашивает сурово.

Тане хочется ему на шею вешаться, говорить о том, как благодарна она ему за огневую подготовку, сколько раз он фактически её от смерти спас. Но этого нельзя ― она слишком хорошо знает.

― Вернулась, товарищ майор! ― громко отвечает она.

Сидорчук отворачивается к курсантам. Таня знает его ― слишком, пожалуй, хорошо ― и знает, что значит для майора дисциплина, и всё-таки ей обидно. Она шагает в сторону общежития.

― В понедельник огневая второй парой, упаси тебя Бог опоздать, Соловьёва, ― вдруг бросает он равнодушно, не оборачиваясь, и Таня расцветает улыбкой. Она знает: в присутствии курсантов майору Сидорчуку ну никак нельзя проявлять человечность. Не положено. Это потом, как-нибудь вечером, он вызовет их с Валерой к себе на кафедру, посадит, напоит чаем и выслушает ― очень серьёзно и понимая куда больше, чем все остальные.

Валера! Таня со всех ног бросается к общежитию, едва открывает ослабевшими руками металлическую дверь (никогда раньше не замечала она, что двери в училище такие тяжёлые). Бежит, прыгает через ступеньки, задыхается и перед дверью на пятый всё же останавливается, дышать не может… Опирается о ручку, кашляет долго и надрывно. Переводит взгляд влево: там пролёт на шестой этаж. Восемнадцать ступенек ― каждый раз, поднимаясь к Калужному, она считала.

Таня знает, что пойдёт туда. Не сейчас, ― сейчас ей нужно к Валере ― но пойдёт.

Зайдёт в пустой коридор и вдохнёт запах свежей штукатурки. Привидений больше бояться не будет: с ней теперь их столько… Устало опустится рядом с дверью в канцелярию ― и, может, просидит так всю ночь. А может, толкнёт дверь, увидит кожаный диван и письменный стол. Вспомнит, как впервые обнимала Антона Калужного. Ей много что надо вспомнить.

Ей много куда надо пойти.

Таня заглянет на Пятую Советскую, к обломкам польского посольства. Не будет бояться, а просто вспомнит в последний раз мелькнувшее перед ней лицо Веры и серый гладкий бок бомбы. Не потому, что хочет травить себе душу ― потому, что это честно.