Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

Её укладывают силой, силой же вливают в рот воду, мочат виски, но она давится, кашляет и не слышит ничего из того, что ей говорят.

― У неё жар, Дмитрий Владимирович… Татьяна Дмитриевна, я прошу вас…

― Таня, слышишь? Успокойся, слышишь? Тише, ну, тише, что ты, что ты… Никого не расстреляли, ты меня слышишь? Ничего неизвестно. Я уверен, что всё будет в порядке. Если бы хотели расстрелять, не эвакуировали бы. Я сделаю всё, что смогу. Мы приземлимся, и я сделаю всё, чтобы узнать о нём.

Таня смотрит на папу во все глаза и шепчет, и губы её дрожат:

― Они его убьют.

― Нет.

― Они его убьют.

― Таня, нет.

Соловьёва Татьяна, лучший снайпер четвёртого мотострелкового полка, приходит в себя только спустя полчаса, почти перед самой посадкой. Уже успокоившаяся, она смотрит в крошечный иллюминатор транспортного самолёта на проплывающую землю и твердит про себя, заламывая потрескавшиеся пальцы: «Не убьют, не убьют, не убьют».

―

Это всё последние полторы недели бездельничанья так подействовали на неё: никогда раньше Таня Соловьёва не была такой плаксой. А теперь ― пожалуйста: и ничего ещё толком она не увидела, и не побывала нигде, а вот смотрит на светло-зелёное здание военного госпиталя, смотрит на набережную Большой Невки, сморит на Приморский проспект за ней, и глаза на мокром месте… А если южней и чуть западней, туда, за Неву, за Петропавловку, за Эрмитаж ― там где-то Площадь Восстания, там Московский вокзал, там ― училище…

А здесь, в этом госпитале, у которого высадил их какой-то очередной папин подчинённый, узнала она когда-то о смерти Веры. Думала, что не пережить ей это слишком, слишком сильное горе. Глупая, глупая… Таня сердито смахивает с глаз слёзы и горько усмехается, вспоминая ахматовские строки. Как же там?

Показать бы тебе, насмешнице и любимице всех друзей, царскосельской весёлой грешнице, что случится с жизнью твоей… Показать бы…

И что? И показать бы… И всё равно тогда она бы, зная о десятках предстоящих смертей, так же искренне над Вериной смертью плакала, потому что это правильно, это честно, и, сколько бы смертей не было, ничья жизнь свою ценность всё равно потерять не может.

― Надевайте, Татьяна Дмитриевна, ― Ригер, одетый в гражданское, стащил с плеч тяжёлую кожаную куртку и протянул ей. Папа ушёл куда-то.

― Я не мёрзну. Спасибо, ― качнула головой она, поводя плечами, закутанными в ватник, и кривовато усмехнулась: ― Меня заморозить теперь сложно будет.

― И всё-таки зима.

― Зима?

― Первое сегодня. Первое декабря.

Таня не успела ни подумать об этом, ни куртку Ригеру вернуть; откуда-то возник папа, подошёл размеренными, широкими шагами и легонько, но очень тепло Тане улыбнулся. Так улыбался Антон Калужный, когда Таня вернулась с того света.

― Идите внутрь.

― Лечиться? ― Таня зябко повела плечом. ― Зачем? Всё равно заберут скоро…

― Не лечиться, ― папа сверкнул глазами. ― И… Не надо так говорить. Не лечиться, а чтобы комиссовали тебя. Чтобы завтра же обратно не отправили на фронт.

― Я…

― Я знаю, ― резко прервал он, ― что рано или поздно ты туда вернёшься. Но не сейчас. Ригер, всё на тебе. Я начну восстанавливать твои документы, Таня. Чем быстрее, тем лучше. Сообщу в училище и ещё куда следует, что ты комиссована.

― Могут и не комиссовать, ― пожала плечами Таня.

Папа вдруг оглядел её с головы до пят, всю целиком, одетую ещё в остатки того голубого платья, в несчастный многострадальный ватник, в чьи-то страшные, не по размеру, ботинки. После болезни Таня в зеркало не смотрелась, ― не было их на пароходе ― но всю катастрофу вообразить себе было несложно.

― Комиссуют.

Холодно, холодно, ветер дует…

Папа, хоть и поседел значительно, старым вовсе не стал: всё такой же высокий, подтянутый. А форму если наденет, то, наверное, и вовсе молодым будет. Правда, тяжёлую складку эту на лбу никак уже не убрать… Ну да Бог с ней ― у кого же их нет…

― Я тебя, Таня, не узнал, ― вдруг негромко признался он, голову наклонив.

Таня не знала, что сказать; сталь у него в голосе и стекло…

― Темно было, ― ещё тише сказала она, будто пытаясь оправдать его. И себя ― свою худобу, свои шрамы, свою болезнь, своё некрасивое, слишком несчастное лицо.

― Не поэтому.

Тихо.

― Ну, Ригер, холодно же, она больная совсем, что ты стоишь, бери, ― вдруг рассердился папа. Поцеловал Таню в висок, добавил осторожно: ― Я сделаю всё, что смогу. На тебя не должны… очень давить. Я поговорю, с кем надо, и всё доходчиво объясню. Но тебя всё равно вызовут. Не исключено, что очень скоро. Ты к этому должна быть готова. Ничего не бойся, не волнуйся, ты просто должна… Ну, расскажи им…

― Антон сказал мне, что говорить, ― прошептала она, прикусив губу. ― Папа?..

― Я помню, ― нахмурился, совсем брови сдвинул. ― Это сложнее. В ФСБ могут многое, но не всё. Все эти структуры, которые с такими делами разбираются, как у него, ― они очень не любят, когда в их работу вмешиваются. Но я говорил тебе, Танюша: всё, что смогу. Я не всесилен, но всё, от меня зависящее… ― он тяжело вздохнул, посмотрел в сторону и снова перевёл взгляд на Таню: ― Я понимаю твой страх. Это может закончиться чем угодно. Но и я, и мои ребята ― мы сделаем всё, чтобы самого страшного не случилось. И ты тоже. Если не будешь слишком беспокоиться. Договорились?

― Договорились, пап.

― Ну, славно. Я поехал. Ригер, да что ты застыл? Бери её и дуй внутрь, она же еле стоит!

―

Долго ждать не пришлось: забрали её из госпиталя.

Врач, совсем молодая ещё, одних, кажется, с Антоном лет, вероятно, только институт закончила или работала в гражданских больницах. По крайней мере, другого объяснения тому, с каким ужасом взглянула она на неё, кое-как стянувшую с себя одежду, Таня не нашла. Посмотреть, наверное, было на что: по ней и правда анатомию скоро можно будет изучать.

Она и сама много нового узнала о себе. Сто семьдесят один сантиметр роста, пятьдесят два килограмма веса, выпирающие некрасивые рёбра и палкообразные худющие руки. А если посмотреть в зеркало над раковиной, можно увидеть сизую кожу с сиреневато-жёлтыми пятнами синяков. Вот на правом плече длинная полоса ― это шрам от ножевого, которое получила она в Алиной палатке. На ладони, тоже правой, по краям белёсо-розовые разводы ― это ожог всё оттуда же. На левой руке, повыше локтя, тоже видно кривой след: там едва ей полруки не оторвало осколком, зашивали целый час. И ещё два кругляшка, до сих пор как следует не заживших, ― очень памятные… Один ― чуть ниже рёбер, слева. Второй ― справа, ниже ключицы. Те самые две пули, после которых она едва не отдала Богу душу.

Хорошо хоть Ригер переодеться что-то привёз: не так страшно смотреть.

Взяли кровь. Таня испугалась, будет ли она идти ― ничего, пошла. Очень внимательно послушали грудь, сделали рентген и флюорографию.

― На фронт вы не поедете, ― тихим голосом сказала ей врач, вздохнула как-то рвано и покосилась чересчур, право, сочувствующе. ― Вам пришлось… Ну, словом, конечно, вам всё подпишут, само собой. Само собой. Будете учиться спокойно, не поедете больше. Не волнуйтесь.

― Я не волнуюсь, ― Таня покачала головой. ― А кашлять я скоро перестану?

Врач начала объяснять ей что-то очень сложное; Тане по-прежнему хотелось спать, и понимала она не очень, да и понимать особо не хотела, поэтому даже перебила, правда, тут же извинившись:

― Я только хотела сказать, это не навсегда, да? Я вернуться на фронт смогу, когда это пройдёт? Ну, не сейчас, а через, может, пару месяцев или полгода?

Стало тихо; тикали где-то в коридоре часы. Врач смотрела на неё через плечо широко открытыми от ужаса глазами.

― У вас… ― она кашлянула, несколько раз моргнула, и только потом заговорила: ― У вас действительно пневмония, я полагаю, долевая, но это можно только по снимкам будет сказать. Вам нужно обязательно лечь в стационар, пропить курс антибиотиков ― каких именно, я вам скажу после того, как будет результат мокроты, скорее всего, цефалоспорины или фторхинолоны. Но вам в любом случае…