Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

Ты выбирала так много вещей, Соловьёва. Выбирала, быть храброй или бояться, выбирала, любить или ненавидеть. Но сейчас ― вот он. Вот он, твой главный выбор.

Делай его.

― Я люблю тебя, ― шепчет она в стекло, не вытирая слёз, и всё смотрит на родное осунувшееся лицо. ― Я люблю тебя больше всего на свете. Я не хочу делать этого, но я сделаю, потому что люблю тебя, потому что твоя жизнь дороже моей. А если любишь, ― Таня даже плакать больше не может, так ей больно, ― если любишь ― отпусти.

Я тебя отпускаю.

27 декабря 2018 года

Видно звёзды.

Их на севере не так много. Маленькие светящиеся точки-жемчужинки ― сколько вы видели на своём веку? Многих путников провожали в дорогу? Кто вернулся из них, одиноких, усталых? Хоть кто-то?..

Буран, бушевавший всю ночь и весь день, улёгся, примолк, пополз снежной позёмкой. Понимал, что шуметь нельзя. Мешать нельзя. Такому мешать нельзя… Намёл сугробы по пояс ― и затих. Тихо-тихо. Дзынь-дзынь ― что-то в ясной, хрустально-прозрачной вышине звенит. Кажется, что это звёзды падают и, срываясь с чёрной небесной глади, прощаются с многострадальной землёй. Дзынь ― всё закончится, всё закончится… Всё заканчивается… Деревья в снегу до самых макушек, и в огнях взлётно-посадочной полосы они кажутся не деревьями вовсе, а сказочными зверями с серебрящейся чешуёй.

Всё заканчивается там, где-то когда-то начиналось ― двадцать седьмого декабря две тысячи восемнадцатого года старший лейтенант Антон Александрович Калужный покидает Санкт-Петербург. Перед ним ― новое звание, новое место службы, новая жизнь и усталая девушка, робко кутающаяся в новый бушлат.

В её глазах нет слёз. Таня и вовсе не смотрит на него, ковыряя ногами искрящийся снег; только изредка, когда звучит где-то шум двигателя, рассеянно и беспомощно оглядывается по сторонам. Замёрзшие руки прячет в карманы. Смотрит куда угодно, но только не на него; а если и на него, то словно бы мимо, и в глазах у неё ― не отчаяние, а тупая тоска. Будто он уже улетел, и она осталась одна.

А вчера вечером смотрела она совсем по-другому ― взволнованно и тепло. И, кажется, совсем не боялась: много смеялась. Может, потому что знала, что скоро будет нужно реветь. Для неё ― он чувствовал, конечно ― это был первый раз, только вот штука: для него, кажется, тоже.

― Я уеду завтра. Я не хочу тобой пользоваться, ― качал головой он, с усилием отводя от неё, тёплой и трепетной, глаза.

― Ты и не пользуйся, ― кладя ладони на его талию, улыбалась она. ― Ты... люби.

Она говорила ему многое: о том, что не будет знать покоя, пока он не уедет, о том, что так будет лучше для всех, о том, что она будет приезжать. Антон знал, что говорит она чушь и что сама не верит в то, что говорит. Он и сам не верил. Но ― кивал. Но ― стоял сейчас здесь.

Потому что боялся. Потому что оказался трусливее и слабее Соловьёвой, каменным изваянием замершей сейчас перед ним. Она красива, ― так красива! ― и под её красотой скрывается железо.

Что случилось? Что случилось? Дзынь. Дзынь… Мы уходим, а вы остаётесь… У него нет железа. У него вообще ничего нет ― только девушка, которая стоит сейчас перед ним и которую он бросает.

Что же случилось?.. Он выжил на фронте, он выжил там. Почему оказалось, что Соловьёва ― не панацея? Почему оказалось, что умирать легче, чем жить? Почему оказалось, что воевать с врагами едва ли больнее, чем с самим собой? С той секунды, что впервые встретился он со взглядом серо-голубых глаз, Антон убегал от себя. От того, кем он стал. От того, кого из него сделали. Он бежал, стараясь не оглядываться и убеждая себя, что больше никогда не встретится с этим лицом к лицу. Он выжил на фронте. И не убежал. Ему стоило сделать единственный шаг с трапа транспортного корабля, чтобы понять это.

Он выжил ― и снова стал мёртв.

Он не спал, не ел и до царапин расчёсывал грудь. Под веками у него плыло кроваво-красное марево. Ему чудились реки крови, ему чудилось, что он слеп, ему чудились миллионы людей, и он знал: это он их всех убил.

Его оправдали. Его оправдали! Ничего не сделали с ним! Ничего из того, чего он боялся! Он мог бороться. В Санкт-Петербурге остаться было сложно, почти невозможно, но он мог бороться. Он мог.

Бороться за что, Антон?

За жизнь?

За какую?

Ты солдат, Антон. Ты хотел стать врачом, ты хотел стать пилотом, ты хотел стать конструктором. Но ты не стал! Не стал Пироговым, не стал Покрышкиным, не стал Королёвым; ты не стал ни мужем, ни отцом, потому что ты стал солдатом. Ты взрывал, вместо того, чтобы строить, и убивал, вместо того, чтобы любить.

И всё-таки хотел и строить, и любить.

Она ничего из себя не изображала и не стеснялась своей природной стеснительности. Она не знала, как себя вести, она не умела, и поэтому, уже раздетая, льнула к его горячим рукам слепым котёнком, зная, что безопасно. Она не боялась ни его, ни себя; она доверяла и доверялась. В какой-то момент Таня полностью оказалась под ним, и в глазах у неё не было ни капли страха, и от этого у Антона потели ладони.

― Если будет больно, ты сейчас же мне скажешь, ― очень серьёзно, едва справляясь с собой, убеждал он.

― Антон! ― смеялась она, а в глазах её без труда он читал: больнее, чем сейчас, уже никогда не будет.

Ты думал, что когда-нибудь это закончится? Ты думал, что сможешь отмыть свои руки от крови, а грудь ― от шрамов? Чего ты хотел? Чего?

Жениться на ней?

Господи, хоть себя-то не смеши…

― Лейтенант, последние ящики грузим. Идёте? Скоро будем взлетать, ― доносится откуда-то из снежной темноты.

― Иду, ― отвечает он.

Не смеши.

Маленький военный аэродром в сорока километрах от Пулково занесён снегом по самую крышу, безлюден и тих.

Крохотные острые снежинки забиваются в Танины волосы. У неё красные глаза, красный нос и совершенно бледные щёки. И руки, в которых уже так давно она мнёт что-то, трясутся.

Ему хочется согреть их. Ему хочется сделать хоть что-то: обнять, утешить, ободрить... Хотя бы просто взглянуть в глаза, прямо, честно и не напуская на себя этого идиотского равнодушия. Но права на это он теперь не имеет.

И кажется, только тогда он понял, в чём смысл ― тот самый настоящий, вечный, священный смысл, заложенный в это Богом благословлённое действо между мужчиной и женщиной. Кажется, в том, чтобы не просто сказать ― показать: я люблю тебя. Я люблю тебя ― я буду прикасаться к твоей коже так, будто она сделана из фарфора. Я люблю тебя ― я никогда не сделаю тебе больно.

Это не вулкан и не лава ― это огонь в камине; это не крики ― это шёпот; это не «дай мне» ― а «бери».

― На, ― сипло шепчет Таня. На её ладони лежит давно потерявшая свой первоначальный цвет истрёпанная фенечка.

Что же не плачешь ты, Таня? Что же смотришь так сухо и тяжело?

В петлю лезть хочется от твоих глаз…

― Она счастливая, ― качает он головой. ― Ты ведь веришь в это. Оставь. Счастье приносит.

― Я знаю, ― кивает Таня и суёт полотняную полоску ему в карман. ― Знаю. Она мне не нужна больше.

Таня. Таня, что же ты говоришь, что ж ты делаешь, ты будешь счастлива, ты будешь… Язык мертвеет и не поворачивается. Он не может больше такого сказать ― может только смотреть на упрямо-сухие глаза и видеть, как они гаснут.

Если ты заплачешь, Таня, я останусь. Не смогу уехать.

Что-то внутри него орёт и бунтует отчаянно, и поэтому Антон говорит нарочито-будничным тоном, от которого ему самому тошно:

― Не потеряла ключи?

Дзынь. Дзынь… Счастливая звезда падает, падает, падает…

Что-то на виски давит изнутри, прорывается сквозь красиво построенные аргументы-доводы, давит, давит, думать не даёт.

― Ключи? ― она вздрагивает.

― От квартиры. Она твоя.

И ты моя. Была моя. Когда-то…

Таня поднимает голову, и взгляд у неё до того тоскливо-негодующий, и пальцы её, тонкие и замёрзшие, в кулаки сжаты, и сейчас кажется, что она не любит его, а ненавидит и убить на месте готова.