Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

Тогда-то за ней и пришли.

Стучать, конечно, не стали, но Таня стесняться почти разучилась. Не торопясь и чувствуя лишь неприятное покалывание в груди, она натянула майку и уставилась на мужчину лет тридцати, застывшего у порога.

― Соловьёва Татьяна Дмитриевна?

― Так точно.

― Прошу вас следовать за мной.

―

На неё не давили, вопреки опасениям папы, вовсе ― а лучше, право, давили бы. Может, тогда не так паршиво чувствовала бы она себя и не так об Антоне бы волновалась.

Немолодой, худощавый, лет пятидесяти полковник с проседью в волосах, сидящий за столом, изредка бросал на неё внимательный, острый взгляд из-под очков. Задавал вопросы не он, записывал ответы ― тоже; для этого тут же сидел штатский попроще. Он вообще не проронил ни слова, пока Таня, отвечая на очередной вопрос о том, как она попала в эвакуацию, не сказала:

― Во Владивостоке я заболела воспалением лёгких, была практически без сознания. Как оказалась на пароходе, не знаю.

Полковник, сложив пальцы домиком, неожиданно мягко посмотрел на неё и, почему-то чуть улыбнувшись краешком рта, произнёс:

― Очевидно, вы попали в эвакуацию по чужим документам, потому что в эвакуационных списках вас нет, ― он заглянул в какую-то бумагу прямо перед собой. ― Верно?

― Так точно.

― Тогда по чьим документам вы были эвакуированы и как они к вам попали?

― Не могу знать.

― Прекрасно, ― даже как будто с восхищением сказал он. Поднял брови, снова скрестил пальцы и повторил: ― Прекрасно…

И взглянул на Таню пристально, даже, ей показалось, с интересом. Она вздрогнула: держать себя в руках, ничего лишнего не говорить. Только то, что спрашивают. Моя хата с краю, ничего не знаю. Так будет лучше для всех. Для всех. Ты ничем не можешь сейчас помочь Антону. Только своим молчанием.

― А со старшим лейтенантом Калужным Антоном Александровичем вы знакомы? ― спросил он ещё мягче, тише и всё с той же лёгкой улыбкой.

Таня вздрогнула.

― Так точно.

― Откуда?

― В ПВВКДУ он был начальником моей роты, а затем, на фронте, как я говорила, он руководил заданием.

― Прекрасно… ― ещё один долгий, пронзительный, даже смеющийся взгляд. ― Прекрасно, Татьяна Дмитриевна. Охарактеризуете его, если это вас не затруднит? Вы бы очень помогли следствию.

И здесь часы тикают…

Сердце бьётся сильно-сильно, но дышит Таня размеренно, спокойно, чтобы не кашлять.

― Что именно рассказать?

― Что именно… ― полковник задумался.

Допрос походил на какую-то комедию, на фарс: ответы на вопросы, заданные по существу, полковника явно не интересовали. А сейчас Тане казалось, что он и вовсе смеётся над ней, не веря ни единому слову, и от этого по спине её бежала противная липкая дрожь. Становилось жутко.

― Что именно… Вот скажите, Татьяна Дмитриевна, ваше мнение, ― полковник снял очки и уже не отводил от неё взгляда. ― Как вы считаете, похож старший лейтенант Калужный на предателя?

Тикают часы. Бьётся сердце. К горлу подкатывает тошнота, а к глазам ― слёзы, потому что он не верит ни одному слову, потому что он смеётся, а Антон… А Антон сейчас… Бог знает, что сейчас может быть… По приговору… По приговору военно-полевого суда Калужный Антон Александрович подлежит… Подлежит…

― Никак нет. Не может.

― Почему же так? ― вскинул брови.

― Никак нет, старший лейтенант Калужный не предатель, ― отчеканила. Подбородок задрала, чтобы не так страшно было. И глаза повыше подняла, чтобы, не дай Боже, не заплакать.

― Что ж, сколько людей, столько и мнений, ― вздохнул полковник. ― Да… Вам вот кажется, что он не предатель. А у меня, знаете, другое на этот счёт мнение имеется. Ну, на вкус и цвет товарища нет, верно? Один любит дыню, другой ― арбуз. Как вы думаете, Татьяна Дмитриевна?

ОТПУСТИТЕ ЕГО, ОТПУСТИТЕ, что же вы делаете с ним, отпустите, отпустите! Я в ногах у вас буду валяться, я что угодно сделаю, я вместо него, хотите, под расстрел пойду, только не трогайте его, не трогайте, не мучайте, отпустите!

― Так точно.

Он смотрел на неё особенно долго и внимательно, а потом щёлкнул языком ― даже как будто расстроено ― и коротко, несколько раздосадовано, разом потеряв всякий интерес, махнул рукой: уводите, мол. На прощанье совсем другим тоном сказал:

― Дело ваше исчерпано, можете быть свободны. Вам документы на комиссование делают? Прекрасно. Желаю удачи, учитесь дальше.

На улице ждали машина и Ригер, нервно мнущий в руке не начатую сигарету. Таня вышла, забыв и ватник, и куртку, но холода не почувствовала. Ригеру, взволнованно шагнувшему ей на встречу, ничего не ответила и, пройдя мимо машины, дошла кое-как до набережной, облокотилась о перила, навалившись на них всей многострадальной грудью.

Прижала ладонь ко рту.

Помотала головой.

Почувствовала слёзы на пошедшей трещинами коже запястья.

Ригер очутился рядом, снова набросил что-то ей на плечи. Она обернулась к нему, не переставая, как полоумная, качать головой и зажимать себе рот.

― Они убьют его, Ригер, ― какой-то нечеловеческий сип.

Чистый, кристаллизованный ужас.

Ригер, этот высокий, небритый, суровый мужчина с жилистым, энергичным лицом, осторожно шагнул к Тане и с какой-то отеческой нежностью пригнул её голову к себе на плечо. Неумело похлопал по спине.

― Не убьют. Не стали бы эвакуировать, если хотели бы. Дмитрий Владимирович не допустит этого.

Он поглаживал её по волосам, хриплым, не привычным к нежным интонациям голосом говоря что-то успокаивающее, а Таня беззвучно плакала, всё так же в ужасе прижимая ладонь ко рту.

Они убьют его.

―

― Мне Дмитрий Владимирович не простит.

― Скажите ему, что я брыкалась и упиралась.

― Татьяна Дмитриевна, вам лечиться нужно, а не в училище.

Да. Да. Определённо нужно.

― Спасибо вам, Ригер, за всё, что вы делаете, ― устало бормочет она, откидываясь на мягкую спинку пассажирского сиденья.

Ригер, сидящий за рулём, молчит и сердито пожимает плечами, будто не понимает, о чём она говорит. Таня знает, что ей, чтобы не выплюнуть однажды свои лёгкие, и правда нужно лечиться, но сейчас просто не может сделать этого. Остаться в госпитале ― значит на несколько недель оказаться оторванной от внешнего мира, в котором где-то сейчас все они: Антон, Валера, Машка, Сашенька.

Нужно в училище, а там будь что будет.

Тане хочется спать. Они едут по Петербургу, но после очередного вопроса «где это здание» и очередного ответа «разбомбили», она больше не смотрит по сторонам. Таня отстёгивает ремень и закрывает глаза. Но ей не спится почему-то, и вместо сна вспоминается Рита и её история о двадцати кусочках сердца, которые откалываются, откалываются, а потом сердца просто не остаётся, и человек умирает.

Умереть от горя нельзя, думала Таня.

Она считает по пальцам: девочки-однокурсницы, Даша Арчевская, Вика Осипова, Настя Бондарчук, Рита Лармина, Лена Нестерова, Надюша… Двенадцать всего… Потом Вера, Рита, Марк, Колдун, Миша Кравцов, Женя Рутакова… Сколько же это выходит? Восемнадцать? Что же, два кусочка в запасе ― вот облегчение…

― Об Антоне ничего? ― тихо спрашивает она, не открывая глаз.

― Пока ничего, Татьяна Дмитриевна, ― коротко отзывается Ригер. ― Я уверен, с часу на час будет информация.

Таня вздыхает и приоткрывает левый глаз. Перед ней ― незнакомый перекрёсток.

― Как здесь вообще, Ригер? Папа мне много писал, но, наверное, не всё. Саша как?

― Хорошо. Она замечательная девочка, ― обычно ровный голос Ригера становится на удивление тёплым. ― Уже прекрасно читает и пишет. Как только поправитесь, можно будет к ней съездить. Она и вас очень ждёт, и… И будет хорошо, если вы приедете, она о вас спрашивала.

― И меня, и Антона, ― договаривает за него Таня. Ригер вздыхает и кивает.

― Не хотел в очередной раз напоминать. У неё и его фотография есть.

― Мне не надо напоминать, я не забываю. Сашенькая и я, ― бормочет Таня, вспоминая. ― И дядя…