Ненаписанный дневник (СИ)

Он замолчал, то ли собираясь с мыслями, то ли не знал, что еще сказать, и Скитлз решилась.

— Ты был на войне, там все делают страшные вещи. Ты не виноват, — ей хотелось погладить его по волосам, по плечу, хотелось обнять, прижать к себе и успокоить, защитить от мира, но она понимала, что, на самом деле, не в силах дать ему то, в чем он нуждался — душевный покой, прощение самого себя и сон без сновидений.

— Я Джеймс Бьюкенен Барнс, Скитлз. Я вспомнил это, когда мы только познакомились, но тогда я не знал, что это я, — продолжил говорить Джеймс, и она поняла, что лучше просто молчать, дать ему возможность высказать хоть что-нибудь из того, что творилось у него в душе. — Но Капитан Америка звал меня Баки.

В голосе послышалась горечь, чуть приправленная больной, сардонической улыбкой.

Хотелось спросить, почему друг символа нации охраняет непонятно от кого замшелый спортзал и живет в клетушке вместе с умирающей беспризорницей, страдает от потери памяти и угрызений совести, но Скитлз не стала, и не потому, что не хотела знать, а потому что знание могло быть гораздо хуже незнания. И позвонить “Стиви” она тоже не предложила, понимая, что, раз Джеймс уже с неделю помнит о своем давнем друге (почему-то сейчас это не казалось дикостью и бредом сумасшедшего), но до сих пор не попытался с ним связаться, значит еще не время, значит так надо. Это Солдат слепо следовал за ней, Джеймс сам знает, что ему делать.

— Прости меня, Скитлз, что вываливаю все это на тебя, — снова заговорил он, хотя она уже успела привыкнуть к тишине и мерному гулу кондиционеров. — Без тебя я бы не выжил. Если бы не ты, я бы так и не достал себе еду, потому что ел по приказу. Или умер бы от жажды, потому что не у кого было спросить разрешения. Или свихнулся бы без сна. Или просто начал бы убивать всех, кто пытался бы мне помочь, и меня бы расстрелял наряд полиции. Я — убийца, Скитлз. Беспомощный, словно младенец, убийца, которого ты не испугалась. И теперь я только учусь жить заново, но без тебя этой новой жизни бы не было.

— Ты расскажешь Кэпу, что ты жив? — все же спросила Скитлз, успев даже вообразить, что и ее познакомят с символом нации.

— Наверное, — пожал плечами Джеймс, глянув на нее сухими, красными больными глазами. — Когда пойму, кто же все-таки выжил и вернулся к нему. А теперь, пойдем, я тебя уложу. Тебе нельзя переутомляться.

И, поднявшись, надел футболку с длинным рукавом, подавая ей живую руку, словно приглашая на танец. Спорить с ним Скитлз не решилась, да и спать она действительно хотела.

— Давай сходим в музей Кэпа? — вдруг предложила Скитлз. — Я давно хотела.

— Обязательно сходим, Скитлз, — пообещал Джеймс.

— Мэри-Энн, — вдруг назвалась Скитлз, хотя до этого никогда не упоминала своего настоящего имени, — Уоткинс. Меня зовут Мэри-Энн Уоткинс. Но Скитлз мне нравится больше.

Джеймс коснулся ее лба сухими губами и, пробормотав “спи”, ушел обратно в зал.

Чем он на самом деле занимался, Скитлз не представляла, потому что ни разу не слышала, чтобы произошло что-то из ряда вон выходящее, но она малодушно не хотела знать, откуда берется все то, что у них есть.

В музей Кэпа, как назвала его Скитлз, они не выбрались ни через неделю, ни на следующей, а когда появился баллон с кислородом, то она поняла, что уже никогда не выберутся, но наотрез отказалась ложиться в больницу.

Они пытались шутить, даже гуляли недалеко от своей квартирки, Джеймс старался больше говорить, даже рассказал пару историй из далекого прошлого тридцатых годов, которые ему приснились несколько дней назад. Но больше он пропадал где-то, обязательно появляясь вечером, чтобы приготовить нехитрый, но вкусный ужин, потому что Скитлз становилось все хуже, и она уже мало что могла делать по дому. Иногда, когда Джеймса долго не было, к ней заходил хозяин зала, приносил сладости, и заверял, что к вечеру ее брат вернется. А она не задавала вопросов, куда именно ее “брат” подевался.

Но однажды Джеймс приехал уже не домой, а к ней в больницу, и по его лицу было видно, как он сожалеет, что не был рядом, что корит себя за это, но Скитлз только с трудом, но искренне улыбнулась ему и похлопала рукой по кровати рядом с собой, приглашая побыть с ней.

— Сколько сможешь, — прошептала она, не в силах говорить громко, — посиди со мной, сколько сможешь. Мне должно стать лучше.

Оба понимали, что лучше уже не станет никогда, и продлять эту агонию, понимая, что конец все равно неизбежен было еще тяжелее, чем просто принять факт того, что человек умер. Ни Баки, ни Джеймс, ни, тем более, Зимний Солдат никогда не сидели у постели умирающего, и это был совершенно новый, жуткий опыт.

И Джеймс чувствовал, что ничего страшнее этого с ним никогда не случалось и, наверное, никогда не случится, потому что даже о потере Командира он сожалел постфактум, когда делать что-то было уже поздно. Просто поздно, а здесь ничего сделать было просто нельзя. И проще корить себя за опоздание, чем принять жуткий факт бессилия. Наверное, если бы он вспомнил, как это — плакать, ему было бы легче, но он этого не помнил. И радовался этому, потому что от его слез, пусть злых, пусть бессильных, Скитлз не станет легче. Он бы вспомнил, если бы это помогло. А если бы не помнил, то научился бы. Он бы отдал ей свои легкие, если бы был уверен, что они приживутся, что она выживет. Но все было бесполезно, потому что она умирала уже тогда, когда они только познакомились, тогда, когда она угадала код, делавший его почти человеком.

— Эй, слышишь меня, Солдат? — тяжело, но с улыбкой позвала она, и он ответил:

— Четко и ясно, командир.

Скитлз умерла через неделю, и он бы даже порадовался этому, потому что денег на больницу больше и не было, но на деньги Джеймсу было плевать. Он медленно шел по коридору, невидяще глядя перед собой, задевая медсестер стандартной коробкой с мелкими “личными вещами покойной”, как выразилась сухая бесчувственная женщина, принесшая ему какие-то документы на подпись. Ни тело, ни прах Джеймсу отдать не могли, ведь он ей никем не приходился, лишь вручили коробку.

— Заебала меня ваша физиотерапия, деточка, — послышался очень хриплый, до боли знакомый голос, и Джеймс не уронил коробку только благодаря идеальной выучке.

— Подтереться я сам могу, — значит не инвалид. Отвалите уже от меня.

Хотелось бежать, оказаться рядом, откликнуться на привычное хриплое обращение, вытянуться в струнку, да что угодно, лишь бы оказаться и быть рядом. Но хрупкий картон рвался и трещал в сильных руках, потому что Джеймс боялся поверить в то, что это не выверт его больного сознания. Что он не пытается воскресить мертвеца, подменяя одну потерю, обретением другой, уже давно не приходившей даже в снах. Он тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли, ненавидя себя за глупую радость от толики надежды. Борясь с желанием пойти на голос и убедиться, что он прав, или вновь остаться одному, он пошел домой, чтобы, не выдержав, сорваться в больницу под вечер, когда на улицах уже зажигались фонари, разгоняя пока только серые сумерки.

На входе в больницу его уже помнили и, решив, что он что-то оставил, или забыл, да мало ли что привело человека, потерявшего близкого в тот же день обратно, но выглядел он вполне мирно, и никто не стал его останавливать.

Чем ближе к нужной палате Джеймс подходил, тем сильнее рвалась душа и сложнее было сделать следующий шаг. Он боялся, что ошибся, обознался, и понимал, что не выдержит этого. Сейчас, когда он только-только начал осознавать себя, начал жить, а не просто существовать, мир вновь посмеялся над ним, забрав единственного человека, которому он доверял. И второй такой подставы от судьбы будет слишком для измученной психики, он просто сорвется, превратившись в бушующую машину для убийства.

Страх сковал его окончательно, когда он почти дошел до палаты и мог уже заглянуть в прозрачное стекло двери. Перенапряжение последних дней дало о себе знать и сковывающий душу ледяными щупальцами страх пропал, резко, сменившись задачей заглянуть в палату так, чтобы его не увидели. Он снова стал Солдатом, которому незнакомы ни страх, ни сомнения, ничего, кроме задачи, которую нужно было выполнить идеально.